В углу комнаты стоял замечательный портрет моей матери. Рисунок изображал ее смеющейся и молодой, очень красивой и в то же время радостной — именно так ее запомнили все, кто ее знал, хотя сама она, кажется, думала иначе. Он мне не нравился. Казалось, я хочу взять и стереть эту картинку: но это было невозможно. Голод — то чувство, которое преследовало меня.
Мое положение было ужасным. Ненавижу ее за то, что родила меня, ведь мне нечего есть и негде ночевать. Я одинок. Оплата за комнату истекла уже давно. Я не ел несколько недель.
Голод был ужасен и нестерпим, я ощущал его всеми фибрами своей души. Несколько раз я чуть было не разорвал на клочки простыню, на которой лежал. Я хотел есть, как наркоман после очередной дозы. Ничего не мог поделать с собой.
Попрошайничество не помогало: нищие и богатые больше не хотели меня замечать. Я имел дурную славу, никто не думал обо мне. Отверженный и чужой, я знал, что живу в стеклянном пузыре, куда никто не смотрит.
Мое положение было ужасным. Ненавижу ее за то, что родила меня, ведь мне нечего есть и негде ночевать. Я одинок. Оплата за комнату истекла уже давно. Я не ел несколько недель.
Голод был ужасен и нестерпим, я ощущал его всеми фибрами своей души. Несколько раз я чуть было не разорвал на клочки простыню, на которой лежал. Я хотел есть, как наркоман после очередной дозы. Ничего не мог поделать с собой.
Попрошайничество не помогало: нищие и богатые больше не хотели меня замечать. Я имел дурную славу, никто не думал обо мне. Отверженный и чужой, я знал, что живу в стеклянном пузыре, куда никто не смотрит.
Я проснулся от собственного крика.
Утро было прекрасным: солнце еще не встало, но оранжевый диск уже сверкал над черепичными крышами. Было холодно, однако белые стены домов будто излучали тепло и покой. Я зевнул и потянулся. Недавняя боль ушла; я ощущал небывалую бодрость, которая тут же сменилась смятением — хозяйка пришла меня выгонять.
- Простите за нескромность, но вы больше не можете тут оставаться. - сказала она, прикрывая дверь перед моим носом. - Вы долго не платите, а на ваше место есть много желающих, которые готовы платить. Возьмите портрет своей матери и уходите.
Хозяйка была непреклонна и я, взяв портрет, ушел.
- Проститутка! - выговорил я, плюнув в портрет своей матери.
На улице оказалось чрезвычайно холодно: моросил дождь, и ветер гнал над городом рваные клочки облаков. Стало пасмурно, людей почти нет. Я сел на лавочку и стал думать. Голод небывало сильно терзал меня: у меня не было сил куда-нибудь пойти. Жизнь казалась бессмысленной и безнадежной. Никто не обращал на меня внимания, даже тени тех редких прохожих. Сами редкие прохожие выглядели скверно: пьяные, оборванные, многие из них еле держались на ногах. Повсюду воняло блевотиной, мочой и алкогольным перегаром.
Мысли унесли меня в детство – совершенно беззаботное и счастливое. По щеке медленно стекла одинокая слеза. Мать часто водила всяких пьяниц, и это влияло на меня больше всего, хотя я не понимал ее цель — почему именно они должны выслушивать ее проповедь. Как мне казалось, она говорила обо всем и ни о чем — о том, что надо помогать ближнему и во всем его поддерживать, а потом все уходили. Но если надо ближнему помогать, то почему я один?
Я сидел до вечера и начал засыпать на лавочке, сжимая в руке портрет.
- Проститука… - бормотал я.
Голод мешал мне уснуть. Я снова взглянул на портрет: лицо матери улыбалось. Она молчала и не мешала мне. Меня охватил ужас. Я встал и пошел прочь, с трудом переставляя ноги, но не опуская головы. Меня опять никто не остановил.
Я понял, что мать — единственный шанс плотно пообедать. Я двинулся в дом матери. Во дворе на лавочке сидели незнакомые мне люди, все пьяные, курили и разговаривали. Я шел дальше, глядя в пустоту. Когда я открыл дверь в подъезд, пьяная компания замолчала и уставилась на меня. Не обращая внимания я поднялся на пятый этаж. Возле квартиры моей матери никого не было, но за дверью был виден свет. Я постучал. Долгое время никто не отзывался. Затем дверь открылась. Это была мать. На ней была короткая ситцевая рубашка, сквозь которую просвечивало тело, под ней ничего не было.
- Проститука! - крикнул я и затолкал ее внутрь.
Она молча пыталась отбиваться, но я оказался сильнее и затащил ее в квартиру, а затем ударил по лицу. Она отлетела к стене и сползла на пол без чувств. Я взял ее руку и стал кусать, но она неожиданно попыталась выдернуть ее, а затем посмотрела на меня с презрением. Тогда я выплюнул руку и оттолкнул ее от себя. Она попыталась меня ударить, но я поймал ее руку и снова стал кусать. Она взвизгнула, после чего я нанес свой последний удар точно в висок. Готовое блюдо лежало на полу.
Чуть позже я разделал ее бытовым топором и запек в духовке.
Сытый, я иногда поплевывал на портрет своей матери.
Утро было прекрасным: солнце еще не встало, но оранжевый диск уже сверкал над черепичными крышами. Было холодно, однако белые стены домов будто излучали тепло и покой. Я зевнул и потянулся. Недавняя боль ушла; я ощущал небывалую бодрость, которая тут же сменилась смятением — хозяйка пришла меня выгонять.
- Простите за нескромность, но вы больше не можете тут оставаться. - сказала она, прикрывая дверь перед моим носом. - Вы долго не платите, а на ваше место есть много желающих, которые готовы платить. Возьмите портрет своей матери и уходите.
Хозяйка была непреклонна и я, взяв портрет, ушел.
- Проститутка! - выговорил я, плюнув в портрет своей матери.
На улице оказалось чрезвычайно холодно: моросил дождь, и ветер гнал над городом рваные клочки облаков. Стало пасмурно, людей почти нет. Я сел на лавочку и стал думать. Голод небывало сильно терзал меня: у меня не было сил куда-нибудь пойти. Жизнь казалась бессмысленной и безнадежной. Никто не обращал на меня внимания, даже тени тех редких прохожих. Сами редкие прохожие выглядели скверно: пьяные, оборванные, многие из них еле держались на ногах. Повсюду воняло блевотиной, мочой и алкогольным перегаром.
Мысли унесли меня в детство – совершенно беззаботное и счастливое. По щеке медленно стекла одинокая слеза. Мать часто водила всяких пьяниц, и это влияло на меня больше всего, хотя я не понимал ее цель — почему именно они должны выслушивать ее проповедь. Как мне казалось, она говорила обо всем и ни о чем — о том, что надо помогать ближнему и во всем его поддерживать, а потом все уходили. Но если надо ближнему помогать, то почему я один?
Я сидел до вечера и начал засыпать на лавочке, сжимая в руке портрет.
- Проститука… - бормотал я.
Голод мешал мне уснуть. Я снова взглянул на портрет: лицо матери улыбалось. Она молчала и не мешала мне. Меня охватил ужас. Я встал и пошел прочь, с трудом переставляя ноги, но не опуская головы. Меня опять никто не остановил.
Я понял, что мать — единственный шанс плотно пообедать. Я двинулся в дом матери. Во дворе на лавочке сидели незнакомые мне люди, все пьяные, курили и разговаривали. Я шел дальше, глядя в пустоту. Когда я открыл дверь в подъезд, пьяная компания замолчала и уставилась на меня. Не обращая внимания я поднялся на пятый этаж. Возле квартиры моей матери никого не было, но за дверью был виден свет. Я постучал. Долгое время никто не отзывался. Затем дверь открылась. Это была мать. На ней была короткая ситцевая рубашка, сквозь которую просвечивало тело, под ней ничего не было.
- Проститука! - крикнул я и затолкал ее внутрь.
Она молча пыталась отбиваться, но я оказался сильнее и затащил ее в квартиру, а затем ударил по лицу. Она отлетела к стене и сползла на пол без чувств. Я взял ее руку и стал кусать, но она неожиданно попыталась выдернуть ее, а затем посмотрела на меня с презрением. Тогда я выплюнул руку и оттолкнул ее от себя. Она попыталась меня ударить, но я поймал ее руку и снова стал кусать. Она взвизгнула, после чего я нанес свой последний удар точно в висок. Готовое блюдо лежало на полу.
Чуть позже я разделал ее бытовым топором и запек в духовке.
Сытый, я иногда поплевывал на портрет своей матери.
Korg
Но полюбэ жестоко.