Дед Никифор сидел у дома и плел корзинку из тонких полосок бересты. Получалось очень складно и красиво. Только вот не хватало нескольких прищепок, чтобы изделие не расползалось. Старик вспомнил, что все они задействованы под дело, надо бы у соседа спросить, может есть парочка. Потом вернет. Он встал, чтобы сходить до соседа, тот как раз копошился в нескольких метрах, на своем дворе, но детский голос остановил его.
- Дедо, дедо? – кричал радостный мальчишка, который вел за руку своего брата со стороны бани. – Погляди-ка, дедо! Гляди же скорее!
- Чавось тебе, Мишутка? – не поворачивая головы в сторону звука, спросил старик. Он уселся обратно на чурку и проверил корзинку. Дети подошли ближе и встали напротив старика.
- Погляди, дедо! Степка в печь залез! И погляди, что с ним теперь сталось?
Дед поднял голову и взглянул на внука. Перед ним стоял мальчик пяти лет весь в печной саже. Лицо, волосы, все были черного цвета, только ряд белых зубов расплывался в улыбке на фоне темного лица.
- Эх ты ж? – улыбнулся дед. – Ничесе ты, Стёпка, аки цыган чумазый! Где ж тебя так угораздило вывозиться?
- Да он там, в бане! – махнув рукой в сторону, сказал старший брат Мишка. Ему уже было восемь. Он часто водился с братом, пока родители были на работе. - Мы в прятки с ним играли, вот он и замазался там, чтобы я его не нашел! А сам стоит, улыбается – вот я и нашел его сразу за печкой.
- Дедо, дедо? – кричал радостный мальчишка, который вел за руку своего брата со стороны бани. – Погляди-ка, дедо! Гляди же скорее!
- Чавось тебе, Мишутка? – не поворачивая головы в сторону звука, спросил старик. Он уселся обратно на чурку и проверил корзинку. Дети подошли ближе и встали напротив старика.
- Погляди, дедо! Степка в печь залез! И погляди, что с ним теперь сталось?
Дед поднял голову и взглянул на внука. Перед ним стоял мальчик пяти лет весь в печной саже. Лицо, волосы, все были черного цвета, только ряд белых зубов расплывался в улыбке на фоне темного лица.
- Эх ты ж? – улыбнулся дед. – Ничесе ты, Стёпка, аки цыган чумазый! Где ж тебя так угораздило вывозиться?
- Да он там, в бане! – махнув рукой в сторону, сказал старший брат Мишка. Ему уже было восемь. Он часто водился с братом, пока родители были на работе. - Мы в прятки с ним играли, вот он и замазался там, чтобы я его не нашел! А сам стоит, улыбается – вот я и нашел его сразу за печкой.
- Ну и ну, - удивлялся дед. – Мишутк! Сбегай-ка, набери воды! – старик высыпал бересту из ведра и протянул мальчику. Тот радостно его схватил и побежал к колодцу. Уже через минуту ведро студеной воды стояло возле деда, который опускал в него большую мозолистую ладонь и умывал Степку.
- Дедо? А кто такие цыгане? – спросил Мишка, стоя возле деда.
- Цыгане-то? Народ такой... кочевой! – улыбнулся он. – Очень интересный народ, со своими обычаями, странностями, манерами. Ходят всю жизнь по белому свету, гадают, песни поют и представления устраивают. И дурная слава за ними стелется – мол, крадут, обманывают... и таинственная – гадают, говорят что, все сбывается... и видать и вправду с потусторонними силами знаются.
- А ты видел их, дедо? Гадали он тебе?
Старик на минуту задумался, будто что-то вспоминая, смыл последние черные следы с лица внука, вытер его широким рукавом рубахи, усадил на стоящий рядом пенек и заговорил.
- Я-то видать - видал, но с ними не общался, а вот матери моей довелось лично поговорить с цыганкой.
- И что же она ей сказала, нагадала? – не унимался Мишка. – Расскажи, дедо! Пожалуйста!
- Ну, слушайте, сорванцы. Случилось это во Вторую Мировую Войну. Шел тогда 1944 год, осень была. Отец мой на фронте воевал, а мать в деревне с детьми была. Письма с фронта ждет да в поле работает. И вот в один день появились в деревне цыгане. Едут обозом целым. С той стороны речки идут, знамо, с соседней деревни. То ли в брод по лугам прошли туда, то ли околицей, то неведомо мне. Но появились они и в нашей деревне с той стороны дороги, что вела в тупиковую деревню. Идут по центральной улице, в дома заходят – предлагают погадать, рассказать, что будет. Особенно, конечно брали тем, что говорили – вернется ли муж живой с войны. По домам-то все бабы, да матеря сидят – самый что ни наесть гадательный народ. Вот и к моей матери в дом зашла такая. Представилась Агатой, села у стола и говорит.
- Хочешь, скажу тебе и покажу. Жив ли будет твой муж? Вернется ли домой с войны? И скажу, как помочь ему сможешь, чтобы живой вернулся, коль вода правду покажет...
Ну, люди темные были. Мать моя естественно головой закивала, мол, что да как? Погадай. Велела тогда Агата детей из дома на улицу прогнать, погулять, чтоб не мешали и попросила ее цыганка стакан воды колодезной принести – да только свежей водички надо, со своего колодца, с двора родного. Мать тогда с тремя дома сидела, двоя как раз дома были, а один где-то видать на улице бегали. Отправила она детей гулять, а сама скорее побежала, набрала ведро свежей водички, зачерпнула стакан и домой скорее. Цыганка все это время сидела за столом да карты на платке своем раскладывала. Интересные такие карты, красивые, словно тушью нарисованы разноцветной. Никогда, мать таких не видала больше. Ну, значит, поставила мать ей стакан с водой колодезной. Та чего-то посмотрела по картам, побормотала себе под нос, взяла стакан, в него что-то пошептала, резко поставила на стол так, что из него несколько капель выплеснулось, потом достала из поясного мешочка камушек белый какой-то, и на соль и на мел похожий. Небольшой такой, формы неправильной. И раз его - в стакан бросила. Вода сразу мутная в стакане стала, зашипела, запенилась, словно в стакан молока превратилась. Поманила она мать мою рукой к столу и говорит:
- Гляди внимательно в стакан. Коль увидишь мужа в нем, значит отдашь мне свою... швейную машинку, чтобы я заговорила его и он живой вернулся домой. Ну, а не увидишь, значит, ни я, ни ты ему уже помочь не можем. И уйду я тогда, и ничего не возьму за гадания эти.
Мать моя обомлела вся. И откуда ж она и про машинку знает, и что она такого с водой колодезной сделала, что та в молоко превратилась? Подошла она к столу. Встала, на цыганку смотрит, а в стакан посмотреть боится. Та пододвинула рукой стакан ближе.
– Смотри! Что есть, того не миновать! Нечего тут закрываться от правды...
Мать выдохнула тяжело и заглянула в стакан. Глядит, белым-бело всё в стакане, ничего не видит. Несколько минут смотрела, а слезы прямо наворачиваются на глаза. Неужели же не увидит мужа, неужели ж не вернется он живым домой? И как он в этой пене мутной выглядеть должен? Может, просто глаза ее плохи, а может не то увидеть пытается? Постепенно муть эта вся рассеивается, оседает на дне. И видит она лицо мужа своего. Плохо так, размыто, смазано будто бы, но точно он. Он родимый. Слезы сами собой ручьем полились из глаз, а мать даже моргнуть боится, чтобы из виду его не потерять. Боится, будто бы потеряет его черты, и не будет его больше. Никогда не будет. Так замерла, что чуть в обморок не упала от этого. И жар ее охватил и холод одновременно. Схватила стакан этот, смотрит в него и плачет. Он же это. Точно он. Не кажется ей это... Один глаз от слез вытирает, а вторым в муть белую всматривается, потом также второй глаз обтирает.
- Увидела что ли? Мужа своего? – улыбнулась цыганка.
Мать кивает, а сама на соседний стул оседает от волнения со стаканом этим гадальным. Все боится из виду потерять лицо дорогое. Вот и уже воспоминания нахлынули, как на войну пошел, дочь только родилась у них. Как обнял он ее крепко, что кости захрустели, как поцеловал ее горячо в губы соленые от слез, рукой своей большой прижал голову ее девичью к груди своей могучей. Нахлынуло это таким потоком на мать, что прямо в голос завыла она, стакан к себе прижимая.
- Полно с ума сходить! – подошла к ней Агата. - Не покойника ж обнимаешь! Заговорим его, чтобы вернулся. Помогу тебе, и придет твой муж живой с войны. Только про уговор помни, что обещала мне за помощь...
Мать головой замотала, стакан к себе еще крепче прижимает. Хотела его гадалка забрать, чтоб не разбила его нечаянно, но мать словно завороженная стояла и глядела в него. Даже отдавать не захотела. Так и пошла за машинкой швейной. Только возле нее, стакан поставила на стол, машинку швейную вынесла цыганке, как и было обещано.
В то время швейная машинка была вообще самая дорогая вещь, что в доме имелось. Знали цыгане, что брать. Откуда только и прознали, что машинка в доме есть. Ведь спрятана она была от лишних глаз. Стояла в углу за буфетом и накрыта старой занавеской. Ну, да после таких гаданий, конечно, что уж там машинка – если вон какие чудеса со стаканом показывает. А может, у всех тогда были они? Вот и просила Агата машинку? То мне неведомо. В общем, забрала цыганка машинку, попрощалась и пошла из дома. А мать все плачет, никак уняться не может от захлестнувших ее чувств. И уж сквозь слезы молвит цыганке вдогонку, что очень надеется, что та хорошо ворожбу свою провела и муж живой придет домой. На что та лишь ответила, что и волноваться не стоит по этому поводу, раз обещания выполнила.
Вышла Агата из калитки и к обозу цыганскому машинку несет, а мать сидит возле окна, смотрит на них, слезы утирает. Бог с ней с этой машинкой, как-нибудь проживем, главное, чтобы муж ее родненький домой живой вернулся. И снова ее эмоции захлестывают. Будто бы вот он, муж ее родимый, стоит там, в сенях, за дверью, вернулся домой, ждет, когда она его встречать выйдет. И так все это явственно, будто бы за руку ее берет и шепчет ей: «Мама, мамочка...». Очухивается мать и видит, что дочка младшая ее за руку теребит, зовет ее. Говорит, что она все это время прятался под кроватью в соседней комнате. Мать ее обнимает довольно, прижимает к себе, а та не унимается. Говорит матери, что покуда ты за водой бегала, тетя эта по комнатам нашим ходила, у фотографий на стене долго стояла, смотрела, шуршала чем-то там, потом по комнате ходила, рыскала чего-то, а когда машинку швейную нашла, долго ее рассматривала. А когда дверь в сенях скрипнула, обратно к столу убежала.
Тут-то матери, как гром среди ясного неба, прозрение пришло. Подбежала она к стенке, где висело панно, в котором черно-белые фотографии всей семьи и родных были. Глядит, а в левом углу... карточки отцовской нет. Маленькая такая, три на четыре, от военного билета лишняя оставалась. Бросилась она скорее к стакану, схватила его в руку, подняла, а там к дну фотокарточка та самая приклеена, которая в углу панно на стене быть должна. Так вот как она лицо мужа увидела? Вот почему она и стакан у нее вырвать так хотела, чтобы карточку отклеить да на место вернуть? Ух же ж какая, мозги мне запудрила, ведьма!
Выбежала мать во двор, подбежала к обозу цыган, глядит, а там полная телега швейных машинок. Ее машинка с самого сверху лежала, ничем даже не прикрытая от дождя. Обступили мать мою цыгане, смотрят вопросительно так, мол чего лезешь к нашему добру? Схватила тогда она свою машинку и пошла домой. «Будь, что будет, - думает. - Не позволю из себя дуру строить». А на пути у нее цыганка та, Агата, вырастает, руки в бока, лицо сердитое. Смотрит своими черными глазами из-под бровей. Только сказать что-то хотела, а мать ей карточку мужа в лицо тыкает, которую отклеила от дна стакана. Держит, как крест от нечистой силы. Опустила глаза Агата, молча в сторону отошла, а следом за ней и остальные цыгане разошлись. А мать моя домой пошла со своей машинкой в руках. Все ждала, конечно, мама, что цыгане ее проклинать начнут, порчу на семью наводить или еще чего хуже, но те просто поехали дальше. И, кто знает, сколько ж еще таких, как моя мать встретили они на пути...
- Ничего себе, – сидел удивленный Мишка. – Вот это да! Что же она не рассказала всем об этом? Чтобы все могли свои вещи вернуть? Ведь их же обманули?
- Боялись тогда цыган. Говорили, что они и чуму могли наслать и порчу какую. Ночью могли во двор к тебе залезть, животных увести или дом поджечь. Время тогда такое было, смутное, темное. Самосуда хватало. Война шла, никому и дела не было до твоего двора и твоих с цыганами разногласий.
Старик потрепал внука по голове, улыбнулся и добавил:
- Ну, да и ведь у всех в нашей деревне, кто родного человека своего в стакане том увидел – вернулись они живыми с войны. Вот, что странно-то...
- У всех? Так как же так получалось? Она же обманывала всех? Неужели такое совпадение?
- Может и совпадение, - улыбнулся старик. – А может, знала чего, видела по картам своим. Вот и клеила фотографию к дну стакана тем, про кого знала. Случай по этому поводу тогда случился. Жила у нас в начале деревни тетка Матрена. Сын у нее на войну ушел – а через год похоронка пришла, что погиб смертью храбрых. Не верила она, и в стакан тот молочный смотрела, и лицо сына своего Матвейки видела. Машинку швейную отдала за это. Смеялись над ней в деревне после того, как прознали все, дурехой называли, что на мертвого гадала. А сын-то домой вернулся. С контузией, без одной руки, но вернулся живым. Вот тебе и совпадение...
- Ну и ну... - удивлялись Мишка и Степка.
- Вот вам ну и ну! – улыбнулся старик. – Ладно. Хватит тут старика отвлекать. Бегите, давайте, сорванцы! Играйте! Только больше к печке не лазьте, - потрепал он младшего внука по голове.
Дети весело побежали за дом, а дед Никифор, вылил воду из ведра, сгреб в него бересту, встал и подошел к соседскому забору.
- Матвей! – окрикнул он соседа. Такого же старенького деда, копошащегося у себя на участке. – Есть у тебя парочка прищепок? А то корзинка поползла что-то, надо б скрепить!
- Есть, конечно, заходи, - ответил ему старичок за забором в сером пиджаке, один рукав которого крепился к плечу из-за отсутствия в нем руки.
- Вот и славно, Матвей, - прокряхтел Никифор, входя в соседский двор. – Вот и славно...
- Дедо? А кто такие цыгане? – спросил Мишка, стоя возле деда.
- Цыгане-то? Народ такой... кочевой! – улыбнулся он. – Очень интересный народ, со своими обычаями, странностями, манерами. Ходят всю жизнь по белому свету, гадают, песни поют и представления устраивают. И дурная слава за ними стелется – мол, крадут, обманывают... и таинственная – гадают, говорят что, все сбывается... и видать и вправду с потусторонними силами знаются.
- А ты видел их, дедо? Гадали он тебе?
Старик на минуту задумался, будто что-то вспоминая, смыл последние черные следы с лица внука, вытер его широким рукавом рубахи, усадил на стоящий рядом пенек и заговорил.
- Я-то видать - видал, но с ними не общался, а вот матери моей довелось лично поговорить с цыганкой.
- И что же она ей сказала, нагадала? – не унимался Мишка. – Расскажи, дедо! Пожалуйста!
- Ну, слушайте, сорванцы. Случилось это во Вторую Мировую Войну. Шел тогда 1944 год, осень была. Отец мой на фронте воевал, а мать в деревне с детьми была. Письма с фронта ждет да в поле работает. И вот в один день появились в деревне цыгане. Едут обозом целым. С той стороны речки идут, знамо, с соседней деревни. То ли в брод по лугам прошли туда, то ли околицей, то неведомо мне. Но появились они и в нашей деревне с той стороны дороги, что вела в тупиковую деревню. Идут по центральной улице, в дома заходят – предлагают погадать, рассказать, что будет. Особенно, конечно брали тем, что говорили – вернется ли муж живой с войны. По домам-то все бабы, да матеря сидят – самый что ни наесть гадательный народ. Вот и к моей матери в дом зашла такая. Представилась Агатой, села у стола и говорит.
- Хочешь, скажу тебе и покажу. Жив ли будет твой муж? Вернется ли домой с войны? И скажу, как помочь ему сможешь, чтобы живой вернулся, коль вода правду покажет...
Ну, люди темные были. Мать моя естественно головой закивала, мол, что да как? Погадай. Велела тогда Агата детей из дома на улицу прогнать, погулять, чтоб не мешали и попросила ее цыганка стакан воды колодезной принести – да только свежей водички надо, со своего колодца, с двора родного. Мать тогда с тремя дома сидела, двоя как раз дома были, а один где-то видать на улице бегали. Отправила она детей гулять, а сама скорее побежала, набрала ведро свежей водички, зачерпнула стакан и домой скорее. Цыганка все это время сидела за столом да карты на платке своем раскладывала. Интересные такие карты, красивые, словно тушью нарисованы разноцветной. Никогда, мать таких не видала больше. Ну, значит, поставила мать ей стакан с водой колодезной. Та чего-то посмотрела по картам, побормотала себе под нос, взяла стакан, в него что-то пошептала, резко поставила на стол так, что из него несколько капель выплеснулось, потом достала из поясного мешочка камушек белый какой-то, и на соль и на мел похожий. Небольшой такой, формы неправильной. И раз его - в стакан бросила. Вода сразу мутная в стакане стала, зашипела, запенилась, словно в стакан молока превратилась. Поманила она мать мою рукой к столу и говорит:
- Гляди внимательно в стакан. Коль увидишь мужа в нем, значит отдашь мне свою... швейную машинку, чтобы я заговорила его и он живой вернулся домой. Ну, а не увидишь, значит, ни я, ни ты ему уже помочь не можем. И уйду я тогда, и ничего не возьму за гадания эти.
Мать моя обомлела вся. И откуда ж она и про машинку знает, и что она такого с водой колодезной сделала, что та в молоко превратилась? Подошла она к столу. Встала, на цыганку смотрит, а в стакан посмотреть боится. Та пододвинула рукой стакан ближе.
– Смотри! Что есть, того не миновать! Нечего тут закрываться от правды...
Мать выдохнула тяжело и заглянула в стакан. Глядит, белым-бело всё в стакане, ничего не видит. Несколько минут смотрела, а слезы прямо наворачиваются на глаза. Неужели же не увидит мужа, неужели ж не вернется он живым домой? И как он в этой пене мутной выглядеть должен? Может, просто глаза ее плохи, а может не то увидеть пытается? Постепенно муть эта вся рассеивается, оседает на дне. И видит она лицо мужа своего. Плохо так, размыто, смазано будто бы, но точно он. Он родимый. Слезы сами собой ручьем полились из глаз, а мать даже моргнуть боится, чтобы из виду его не потерять. Боится, будто бы потеряет его черты, и не будет его больше. Никогда не будет. Так замерла, что чуть в обморок не упала от этого. И жар ее охватил и холод одновременно. Схватила стакан этот, смотрит в него и плачет. Он же это. Точно он. Не кажется ей это... Один глаз от слез вытирает, а вторым в муть белую всматривается, потом также второй глаз обтирает.
- Увидела что ли? Мужа своего? – улыбнулась цыганка.
Мать кивает, а сама на соседний стул оседает от волнения со стаканом этим гадальным. Все боится из виду потерять лицо дорогое. Вот и уже воспоминания нахлынули, как на войну пошел, дочь только родилась у них. Как обнял он ее крепко, что кости захрустели, как поцеловал ее горячо в губы соленые от слез, рукой своей большой прижал голову ее девичью к груди своей могучей. Нахлынуло это таким потоком на мать, что прямо в голос завыла она, стакан к себе прижимая.
- Полно с ума сходить! – подошла к ней Агата. - Не покойника ж обнимаешь! Заговорим его, чтобы вернулся. Помогу тебе, и придет твой муж живой с войны. Только про уговор помни, что обещала мне за помощь...
Мать головой замотала, стакан к себе еще крепче прижимает. Хотела его гадалка забрать, чтоб не разбила его нечаянно, но мать словно завороженная стояла и глядела в него. Даже отдавать не захотела. Так и пошла за машинкой швейной. Только возле нее, стакан поставила на стол, машинку швейную вынесла цыганке, как и было обещано.
В то время швейная машинка была вообще самая дорогая вещь, что в доме имелось. Знали цыгане, что брать. Откуда только и прознали, что машинка в доме есть. Ведь спрятана она была от лишних глаз. Стояла в углу за буфетом и накрыта старой занавеской. Ну, да после таких гаданий, конечно, что уж там машинка – если вон какие чудеса со стаканом показывает. А может, у всех тогда были они? Вот и просила Агата машинку? То мне неведомо. В общем, забрала цыганка машинку, попрощалась и пошла из дома. А мать все плачет, никак уняться не может от захлестнувших ее чувств. И уж сквозь слезы молвит цыганке вдогонку, что очень надеется, что та хорошо ворожбу свою провела и муж живой придет домой. На что та лишь ответила, что и волноваться не стоит по этому поводу, раз обещания выполнила.
Вышла Агата из калитки и к обозу цыганскому машинку несет, а мать сидит возле окна, смотрит на них, слезы утирает. Бог с ней с этой машинкой, как-нибудь проживем, главное, чтобы муж ее родненький домой живой вернулся. И снова ее эмоции захлестывают. Будто бы вот он, муж ее родимый, стоит там, в сенях, за дверью, вернулся домой, ждет, когда она его встречать выйдет. И так все это явственно, будто бы за руку ее берет и шепчет ей: «Мама, мамочка...». Очухивается мать и видит, что дочка младшая ее за руку теребит, зовет ее. Говорит, что она все это время прятался под кроватью в соседней комнате. Мать ее обнимает довольно, прижимает к себе, а та не унимается. Говорит матери, что покуда ты за водой бегала, тетя эта по комнатам нашим ходила, у фотографий на стене долго стояла, смотрела, шуршала чем-то там, потом по комнате ходила, рыскала чего-то, а когда машинку швейную нашла, долго ее рассматривала. А когда дверь в сенях скрипнула, обратно к столу убежала.
Тут-то матери, как гром среди ясного неба, прозрение пришло. Подбежала она к стенке, где висело панно, в котором черно-белые фотографии всей семьи и родных были. Глядит, а в левом углу... карточки отцовской нет. Маленькая такая, три на четыре, от военного билета лишняя оставалась. Бросилась она скорее к стакану, схватила его в руку, подняла, а там к дну фотокарточка та самая приклеена, которая в углу панно на стене быть должна. Так вот как она лицо мужа увидела? Вот почему она и стакан у нее вырвать так хотела, чтобы карточку отклеить да на место вернуть? Ух же ж какая, мозги мне запудрила, ведьма!
Выбежала мать во двор, подбежала к обозу цыган, глядит, а там полная телега швейных машинок. Ее машинка с самого сверху лежала, ничем даже не прикрытая от дождя. Обступили мать мою цыгане, смотрят вопросительно так, мол чего лезешь к нашему добру? Схватила тогда она свою машинку и пошла домой. «Будь, что будет, - думает. - Не позволю из себя дуру строить». А на пути у нее цыганка та, Агата, вырастает, руки в бока, лицо сердитое. Смотрит своими черными глазами из-под бровей. Только сказать что-то хотела, а мать ей карточку мужа в лицо тыкает, которую отклеила от дна стакана. Держит, как крест от нечистой силы. Опустила глаза Агата, молча в сторону отошла, а следом за ней и остальные цыгане разошлись. А мать моя домой пошла со своей машинкой в руках. Все ждала, конечно, мама, что цыгане ее проклинать начнут, порчу на семью наводить или еще чего хуже, но те просто поехали дальше. И, кто знает, сколько ж еще таких, как моя мать встретили они на пути...
- Ничего себе, – сидел удивленный Мишка. – Вот это да! Что же она не рассказала всем об этом? Чтобы все могли свои вещи вернуть? Ведь их же обманули?
- Боялись тогда цыган. Говорили, что они и чуму могли наслать и порчу какую. Ночью могли во двор к тебе залезть, животных увести или дом поджечь. Время тогда такое было, смутное, темное. Самосуда хватало. Война шла, никому и дела не было до твоего двора и твоих с цыганами разногласий.
Старик потрепал внука по голове, улыбнулся и добавил:
- Ну, да и ведь у всех в нашей деревне, кто родного человека своего в стакане том увидел – вернулись они живыми с войны. Вот, что странно-то...
- У всех? Так как же так получалось? Она же обманывала всех? Неужели такое совпадение?
- Может и совпадение, - улыбнулся старик. – А может, знала чего, видела по картам своим. Вот и клеила фотографию к дну стакана тем, про кого знала. Случай по этому поводу тогда случился. Жила у нас в начале деревни тетка Матрена. Сын у нее на войну ушел – а через год похоронка пришла, что погиб смертью храбрых. Не верила она, и в стакан тот молочный смотрела, и лицо сына своего Матвейки видела. Машинку швейную отдала за это. Смеялись над ней в деревне после того, как прознали все, дурехой называли, что на мертвого гадала. А сын-то домой вернулся. С контузией, без одной руки, но вернулся живым. Вот тебе и совпадение...
- Ну и ну... - удивлялись Мишка и Степка.
- Вот вам ну и ну! – улыбнулся старик. – Ладно. Хватит тут старика отвлекать. Бегите, давайте, сорванцы! Играйте! Только больше к печке не лазьте, - потрепал он младшего внука по голове.
Дети весело побежали за дом, а дед Никифор, вылил воду из ведра, сгреб в него бересту, встал и подошел к соседскому забору.
- Матвей! – окрикнул он соседа. Такого же старенького деда, копошащегося у себя на участке. – Есть у тебя парочка прищепок? А то корзинка поползла что-то, надо б скрепить!
- Есть, конечно, заходи, - ответил ему старичок за забором в сером пиджаке, один рукав которого крепился к плечу из-за отсутствия в нем руки.
- Вот и славно, Матвей, - прокряхтел Никифор, входя в соседский двор. – Вот и славно...
Лим