В недрах стали и механизмов жил человек. Он знал, что у каждой шестеренки и поршня есть имя, поэтому придумал и себе - Шаст. Ему нравилось как звучали буквы, глухо и сипло, почти так же как и весь мир, перед которым он благоговейно преклонялся.
Шаст мог подолгу сидеть у шуршащих металлом механизмов, рассматривая сплетение вен и пересечения суставов на руках. Он сравнивал себя с вечно гудящими машинами, прислушиваясь к току крови внутри груди. Он раздирал железом предплечья, чтобы взглянуть на переплетения мышц, снимал ногтевые пластины, пытаясь понять их предназначение, и однажды, корчась от боли, выдрал левый глаз, в попытках заглянуть вглубь черепной коробки.
Но все было впустую.
Ему нравилось здесь. Он путешествовал по бурым от ржавчины залам, освещенными тусклым светом ламп, забирался на подпорки поршней и на высоте снова находил новые комнаты. Шаст ни разу не встретил двух одинаковых шестерней и не увидел ничего похожего на себя.
Это было его страстью — наблюдать и с замиранием сердца изучать безупречно отлаженные механизмы.
Шаст мог подолгу сидеть у шуршащих металлом механизмов, рассматривая сплетение вен и пересечения суставов на руках. Он сравнивал себя с вечно гудящими машинами, прислушиваясь к току крови внутри груди. Он раздирал железом предплечья, чтобы взглянуть на переплетения мышц, снимал ногтевые пластины, пытаясь понять их предназначение, и однажды, корчась от боли, выдрал левый глаз, в попытках заглянуть вглубь черепной коробки.
Но все было впустую.
Ему нравилось здесь. Он путешествовал по бурым от ржавчины залам, освещенными тусклым светом ламп, забирался на подпорки поршней и на высоте снова находил новые комнаты. Шаст ни разу не встретил двух одинаковых шестерней и не увидел ничего похожего на себя.
Это было его страстью — наблюдать и с замиранием сердца изучать безупречно отлаженные механизмы.