Фонари. Они то светят, то не светят, мучая беглые тени на стене, лики, которых ожидают спокойствия, они сейчас жаждут отдыха и постоянства. Комната, в которой бесчинствовали эти фонари, была белого цвета. За окном можно было бы разглядеть тропку, лес и многое, если бы не деревянные руки, которые так лезли в эту щель между домом и остальным миром. В середине стоял стол, по бокам деревянные шкафы, а на стенах привисли халаты, чистые и непорочные, новые и бесчувственные. Не сказать, что это место чисто и изолировано, но оно будто было частью мира, незримо скрытого мира. Ни музыки, ни скрипов, ни движений. Всё здесь текло как вода, время было тягуче, жизнь была приятна и велика. В этом доме не хотелось радоваться, смеяться, веселиться, но лишь хотелось молчать и слушать, как мертвые дубы отражали ветра, как в вечной отраде вверх тянулись плющи и как земля высасывает воздух и влагу после дождя. Всё это походило на организм, на одно сердце, которое питает себя, которое сжимается холодными ночами, вдыхая лунный бриз, и раскрывается как бутон грязного цветка, выдыхая и расправляя крылья. В этом месте нет жизни для слабых цветков и свежих трав, здесь были только темные, более масивные и томные растения. Это место не журчало и жило статично, оно только изредка двигалось, щелестя своими тяжёлыми лепестками, под силой вьючного ветра, который не свистел и не дул долго, не быстро, но и не медлительно. Только один взох этим воздухом и приходит отрицание всего шарма звуков, пелена срывается с глаз и ты понимаешь, что никогда не будешь частью этого мира, но и никогда не будешь ближе к этому как сейчас. Деревья были везде вокруг, небольшая полоса перед домом сохраняла пустоту, а остальное лес, высокий и масивный. Его деревья поглащали все звуки, все взохи и проблемы, они отпускали все мысли и все грехи. Так неясна жизнь в этом чудном месте. Так опасна она для людей.
И так странна жизнь проповедников, живущих в таких домах, о которых никто и не знает. Они никогда не будут поняты, а их деяния не могут быть открыты. Они гнались за чистотой, но сегодня эта чистота гонит их проч, чистота свободы, чистота жизни, чистота принятия. Они не дадут миру умереть, но не дадут жить миру, жить свободно.
Одним чистым днем, когда солнце ещё не было таким живым и высоким, к дому подъехала машина. Это было осенью 1906 года. Вокруг дома за две мили не было городов и шоссе, это место было не первоезданно, но чисто. Из машины вышел мужчина, одетый в пиджак и штаны с лямками. Он достал из багажника спящего ребёнка, маленького мальчика, лет семи-восьми, который был одет по простому. Он накинул его на плечо и пошел в дом, делал он всё не медленно, но не торопясь. Он касался рукой дверей, проводил пальцами по стенам и хотел отнести его в комнату, в которой так мало было всего: стол, шкафы, халат и окна. Подходя к двери, он приостановился, подумал и понес его в другую комнату, в маленькую комнату с кроватью из дерева, на которой лежало коричневое покрывало. Он положил ребёнка и пошел в гостиную. Он искал книгу, листал, читал, думал и осознавал, что вариантов нет. Он сидел на кровате у мальчика и гладил его по голове, и, подняв глаза вверх и посмотрев в окно, сказал: "Разве ты можешь быть виновным? Разве ты хотел быть не полноценным, мой мальчик? Как неприятно, что некого винить, мой друг, и я знаю, кто это сделал, но участь не слаще. Ты сам понимаешь, придёться сделать кое-что, ты будешь жить, не бойся, и всегда мог, но ты даже не представляешь какой урон можешь нанести человечеству". Мужчина поднял ребёнка и отнес его в ту комнату, он положил ребёнка, умыл руки, снял с него одежду, одел халат и прошептал: "Не беспокойся. В этот раз все получиться. Я знаю как это делается. Ты не умрёшь, только не ты. Одна жертва во имя спасения тысячи поколений предков". Он взял шприц с жидкостью, скальпель и другое, положив на поднос. Взяв ампулу морфина, он вобрал в шприц все её содержимое и вколол мальчику. "Ты будешь чист". - перед началом сказал он. Он резал, следил за пульсом, резал, следил, он не мог допустить, чтобы неполноценный ребёнок имел детей-полулюдей, способных на ухудшение человека будущего, но так же не смел допкстить его смерть. Через двадцать минут его юный тринадцатый пациент потерял пульс. Мужчина выпрямился словно раскрыл крылья, посмотрел на мальчика и приблизился к нему. "Я хотел, чтобы ты был обычным, мой мальчик. Я буду стараться и дальше, но получу результат. Я обещаю начать заново и, сначала, с животных, но я обещаю, мой дорогой, я смогу. Тебе было некого винить, но я знаю, кто виноват, кто виновен в твоей смерти". - Он поднес лицо к мальчику и поцеловал его в лоб. "Твоё уродство вина твоей матери, и моя тоже".
Одним чистым днем, когда солнце ещё не было таким живым и высоким, к дому подъехала машина. Это было осенью 1906 года. Вокруг дома за две мили не было городов и шоссе, это место было не первоезданно, но чисто. Из машины вышел мужчина, одетый в пиджак и штаны с лямками. Он достал из багажника спящего ребёнка, маленького мальчика, лет семи-восьми, который был одет по простому. Он накинул его на плечо и пошел в дом, делал он всё не медленно, но не торопясь. Он касался рукой дверей, проводил пальцами по стенам и хотел отнести его в комнату, в которой так мало было всего: стол, шкафы, халат и окна. Подходя к двери, он приостановился, подумал и понес его в другую комнату, в маленькую комнату с кроватью из дерева, на которой лежало коричневое покрывало. Он положил ребёнка и пошел в гостиную. Он искал книгу, листал, читал, думал и осознавал, что вариантов нет. Он сидел на кровате у мальчика и гладил его по голове, и, подняв глаза вверх и посмотрев в окно, сказал: "Разве ты можешь быть виновным? Разве ты хотел быть не полноценным, мой мальчик? Как неприятно, что некого винить, мой друг, и я знаю, кто это сделал, но участь не слаще. Ты сам понимаешь, придёться сделать кое-что, ты будешь жить, не бойся, и всегда мог, но ты даже не представляешь какой урон можешь нанести человечеству". Мужчина поднял ребёнка и отнес его в ту комнату, он положил ребёнка, умыл руки, снял с него одежду, одел халат и прошептал: "Не беспокойся. В этот раз все получиться. Я знаю как это делается. Ты не умрёшь, только не ты. Одна жертва во имя спасения тысячи поколений предков". Он взял шприц с жидкостью, скальпель и другое, положив на поднос. Взяв ампулу морфина, он вобрал в шприц все её содержимое и вколол мальчику. "Ты будешь чист". - перед началом сказал он. Он резал, следил за пульсом, резал, следил, он не мог допустить, чтобы неполноценный ребёнок имел детей-полулюдей, способных на ухудшение человека будущего, но так же не смел допкстить его смерть. Через двадцать минут его юный тринадцатый пациент потерял пульс. Мужчина выпрямился словно раскрыл крылья, посмотрел на мальчика и приблизился к нему. "Я хотел, чтобы ты был обычным, мой мальчик. Я буду стараться и дальше, но получу результат. Я обещаю начать заново и, сначала, с животных, но я обещаю, мой дорогой, я смогу. Тебе было некого винить, но я знаю, кто виноват, кто виновен в твоей смерти". - Он поднес лицо к мальчику и поцеловал его в лоб. "Твоё уродство вина твоей матери, и моя тоже".
холодная грусть