За что растения ненавидели Евстафьева - неизвестно. А Евстафьев ненавидел растения по простой причине - они пытались его убить.
Память Евстафьева не сохранила того момента, когда седой, без единого тёмного волоска, густобровый старец, воздел над ним руку и глубоким голосом произнёс неотвратимые слова, а взревевшая, как раненная медведица, Евстафьева бабка, услышавшая их, схватила Евстафьева, тогда несмышлёныша, закрыла его своим телом, словно надеялась спасти его этим от неминуемого... В памяти, словно аромат жасмина - прислушаешься и он исчезнет, всплывали бабкины запреты не выходить за пределы её двора, из которого она вырубила и сожгла все деревья в одну ночь, вытащила все, сорные и полезные ростки, оставив голую землю, это в деревне-то, где тем и кормились, что взросло. Всплывало утро, когда бабка потащила его по пыльной дороге три километра до железнодорожной станции, как хотелось сорванцу сбежать с душной дороги на лужок, нарядный да зелёный, как одуванчиковые семена, подгоняемые невесть откуда взявшимся ветерком, складывались лохматым комком сзади, куда бабка не смотрела, а Евстафьев поглядывал, пока белые пушистики не сложились в мохнатую пасть и тогда он закричал, успел, бабка накрыла его собой и острые семена осыпались по бабкиной спине, не причинив вреда, но напугав обоих до полусмерти. Вспоминалось обрывками, как ругалась бабка с невесткой, Евстафьевой матерью, как кричала мамка на бабку, называя "деревенской сумасшедшей", как напился впервые в жизни батя и бурчал что-то о загубленной по молодости-глупости девке, повесившейся в цветущем саду, да её полоумном отце - колдуне. Вспоминалось, как мать пустила побегать по двору и как отвернулась на мгновение, крикнуть соседке, а куст, словно плетью, стегнул мальчишку по ногам, как бежала кровища, боли Евстафьев не запомнил, помнил дядю в фуражке, который спрашивал его о незнакомых или знакомых, о ноже или гвозде, а что дальше - не помнил. Помнил школу во дворе, дорогу к ней через пустырь, вечные материны записки физкультурнику об аллергиях сына на растения, помнил, как забежал за дружком в соседний двор, да пробежался по газону, как пришлось врать родителям дружка о разбитой бутылке в траве, которой изрезал ноги. Как уехал учиться в далёкий холодный город, где лета - почитай нету, что от него прятаться было недолго. Как не встречался с девушками, как не ходил в походы, как не бегал на речку, потому что раз чуть не утопили его обвившиеся подводные травы. Как уехал в душный каменный мегаполис и знал в нём два пути - на работу да в магазин недалече от квартиры. Как обрывались его недолгие связи с женщинами - до первого похода в овощной отдел, до первого салата на ужин, а уж дальше женщины разбегались сами, ошарашенные его поведением.
Память Евстафьева не сохранила того момента, когда седой, без единого тёмного волоска, густобровый старец, воздел над ним руку и глубоким голосом произнёс неотвратимые слова, а взревевшая, как раненная медведица, Евстафьева бабка, услышавшая их, схватила Евстафьева, тогда несмышлёныша, закрыла его своим телом, словно надеялась спасти его этим от неминуемого... В памяти, словно аромат жасмина - прислушаешься и он исчезнет, всплывали бабкины запреты не выходить за пределы её двора, из которого она вырубила и сожгла все деревья в одну ночь, вытащила все, сорные и полезные ростки, оставив голую землю, это в деревне-то, где тем и кормились, что взросло. Всплывало утро, когда бабка потащила его по пыльной дороге три километра до железнодорожной станции, как хотелось сорванцу сбежать с душной дороги на лужок, нарядный да зелёный, как одуванчиковые семена, подгоняемые невесть откуда взявшимся ветерком, складывались лохматым комком сзади, куда бабка не смотрела, а Евстафьев поглядывал, пока белые пушистики не сложились в мохнатую пасть и тогда он закричал, успел, бабка накрыла его собой и острые семена осыпались по бабкиной спине, не причинив вреда, но напугав обоих до полусмерти. Вспоминалось обрывками, как ругалась бабка с невесткой, Евстафьевой матерью, как кричала мамка на бабку, называя "деревенской сумасшедшей", как напился впервые в жизни батя и бурчал что-то о загубленной по молодости-глупости девке, повесившейся в цветущем саду, да её полоумном отце - колдуне. Вспоминалось, как мать пустила побегать по двору и как отвернулась на мгновение, крикнуть соседке, а куст, словно плетью, стегнул мальчишку по ногам, как бежала кровища, боли Евстафьев не запомнил, помнил дядю в фуражке, который спрашивал его о незнакомых или знакомых, о ноже или гвозде, а что дальше - не помнил. Помнил школу во дворе, дорогу к ней через пустырь, вечные материны записки физкультурнику об аллергиях сына на растения, помнил, как забежал за дружком в соседний двор, да пробежался по газону, как пришлось врать родителям дружка о разбитой бутылке в траве, которой изрезал ноги. Как уехал учиться в далёкий холодный город, где лета - почитай нету, что от него прятаться было недолго. Как не встречался с девушками, как не ходил в походы, как не бегал на речку, потому что раз чуть не утопили его обвившиеся подводные травы. Как уехал в душный каменный мегаполис и знал в нём два пути - на работу да в магазин недалече от квартиры. Как обрывались его недолгие связи с женщинами - до первого похода в овощной отдел, до первого салата на ужин, а уж дальше женщины разбегались сами, ошарашенные его поведением.
От малоподвижного образа жизни (работал он специалистом по компьютерам) да от нездоровой пищи - промолотой муки, да проваренного кетчупа можно было не бояться - погрузнел, постарел раньше времени. Так и жил бы, одиноко, в пустой квартире без гостей, ибо в первый же визит к Евстафьеву домой коллега принесла ему в подарок горшок с зелёной лианой - Евстафьев, закрыв двери за гостями, схватил прыскалку, заполненную бензином, в одну руку и зажигалку в другую, лиана, поставленная на окно в кухне, как только он открыл туда дверь, кинулась зелёной верёвкой на Евстафьева, успел, давние инстинкты не подвели, обрызгал дуру бензином и подпалил, самому попало горящих брызг на руки, но сжёг зелёную пакость. Скандал с соседями был не так страшен, как извивающаяся из последних сил лиана на полу. Гостей больше не звал.
Но в бухгалтерию назначили новую заведующую. Евстафьев вошёл устанавливать ей нужные программы, окинул взглядом горшочки с зеленью на подоконнике и чуть не взвыл.
- Вы уж не уходите, Софья Михайловна, на всякий случай.
- А я-то на что нужна, я в компьютерах на обучена?
- Да мало ли, конфиденциальная информация, вы уж лучше поприсутствуйте, понаблюдайте, чтобы у меня проблем на было, - плёл Евстафьев, что в голову взбрело.
У Софьи Михайловны, немолодой, нестройной разведёнки, компьютер стал регулярно барахлить и всякий раз компьютерщик просил её оставаться в комнате.
- Нравишься ты ему, Сонька, - сказала старая подруга, зав по продажам, которая и сосватала бухгалтершу на новое место, свои люди в коллективе всегда надёжнее, - он нас всех чурается, а к тебе, вишь, прямо липнет.
- Да, ладно тебе, - кокетливо, но со сладким замиранием сердца отозвалась Софья, - правильный подход у человека к секретам компании.
Но на другой день принесла тарелку свежих пирожков с мясом, зашла в закуток без окон, где сидел весь в проводах Евстафьев, робко так поставила у него в стороне на стол и сказала:
- Вот вам, компьютерный мастер, спасибочки от меня за вашу хорошую работу.
Евстафьев после её ухода повернулся, уставился на тарелку, пироги пахли хорошо, до конца дня умял все за милую душу.
Так и повелось. Евстафьев Софье Михайловне под её шуточки настраивает программы, а та ему курочку или холодца в его закуток. Бабы Софье нажужжали, что мужик хороший, скромный, не пьёт, не шастает, придурь одна - избегает всего цветущего, вроде аллергия у него, на Восьмое марта на работу не выходит, цветов в офисе не переносит, цветочка от него не дождёшься, а если так, то мужик-клад. С женщинами строгий, ни с одной шашней не завёл за все годы работы.
- А может он голубой? - вырвалось у Софьи Михайловны.
- Какой голубой, видела как он на твои сиськи пялится?
А они у Софьи и правда, роскошные.
Принесла ему как-то Софья окрошки в кастрюльке, не всё же мастеру всухомятку питаться. Огурчики да зелень сама с любовью выбирала, самые свеженькие. А через пять минут на весь офис раздалась пожарная сигнализация. Петровна, самая первая сплетница, божилась, что, прибежав, увидела Евстафьева, сидящим на полу в его закутке, всего залитого окрошкой, поливающего всё вокруг себя ацетоном и пожигающего его дрожащими руками, особенно старался поджечь ломтики огурца. Ну, Петровна чего только не скажет, а пока Евстафьев лежал в больнице с лёгкими ожогами, Софья корила себя, что принесла окрошку в кабинет с проводами, мало ли, может, опрокинул локтем кастрюлю на контакты, может, у него там замкнуло что-то.
Когда Евcтафьев вернулся на работу в свой закуток с подпалинами на полу, Софья Михална зашла извиниться.
- Софья Михайловна, вы ко мне по-человечески отнеслись, так уж я вам скажу, хоть считайте меня сумасшедшим, нельзя мне никакой зелени, никаких свежих овощей-фруктов, даже рядом нельзя. Болезнь у меня, мудрёная и редкая.
- Да я понимаю, вы бы сразу нам сказали, мы бы знали...
- Никогда ни о чём подобном не слыхивала, - категорично заявила зав продажами, когда Софья по секрету поделилась с ней Евстафьевой странностью - это у него от компьютерной радиации мозги расплавились.
А может и правда, подумалось Софье, сидит в закутке, ни окон, ничему глазу порадоваться.
И надумала.
На следующий день пришла пораньше всех, сбегала в закуток к Евстафьеву, всё сделала, как лучше.
- И не цветок и от радиации помогает, говорят.
А Евстафьев вошёл в своё помещение и умер, не успев включить свет.
Петровна, как всегда первая на месте происшествия, голосила, что у него глаза лопнули.
На вскрытии патологоанатом долго удивлялся, как могли длинные, жёсткие иглы кактуса проникнуть так глубоко в мозг покойного. Словно ими выстрелили.
Но в бухгалтерию назначили новую заведующую. Евстафьев вошёл устанавливать ей нужные программы, окинул взглядом горшочки с зеленью на подоконнике и чуть не взвыл.
- Вы уж не уходите, Софья Михайловна, на всякий случай.
- А я-то на что нужна, я в компьютерах на обучена?
- Да мало ли, конфиденциальная информация, вы уж лучше поприсутствуйте, понаблюдайте, чтобы у меня проблем на было, - плёл Евстафьев, что в голову взбрело.
У Софьи Михайловны, немолодой, нестройной разведёнки, компьютер стал регулярно барахлить и всякий раз компьютерщик просил её оставаться в комнате.
- Нравишься ты ему, Сонька, - сказала старая подруга, зав по продажам, которая и сосватала бухгалтершу на новое место, свои люди в коллективе всегда надёжнее, - он нас всех чурается, а к тебе, вишь, прямо липнет.
- Да, ладно тебе, - кокетливо, но со сладким замиранием сердца отозвалась Софья, - правильный подход у человека к секретам компании.
Но на другой день принесла тарелку свежих пирожков с мясом, зашла в закуток без окон, где сидел весь в проводах Евстафьев, робко так поставила у него в стороне на стол и сказала:
- Вот вам, компьютерный мастер, спасибочки от меня за вашу хорошую работу.
Евстафьев после её ухода повернулся, уставился на тарелку, пироги пахли хорошо, до конца дня умял все за милую душу.
Так и повелось. Евстафьев Софье Михайловне под её шуточки настраивает программы, а та ему курочку или холодца в его закуток. Бабы Софье нажужжали, что мужик хороший, скромный, не пьёт, не шастает, придурь одна - избегает всего цветущего, вроде аллергия у него, на Восьмое марта на работу не выходит, цветов в офисе не переносит, цветочка от него не дождёшься, а если так, то мужик-клад. С женщинами строгий, ни с одной шашней не завёл за все годы работы.
- А может он голубой? - вырвалось у Софьи Михайловны.
- Какой голубой, видела как он на твои сиськи пялится?
А они у Софьи и правда, роскошные.
Принесла ему как-то Софья окрошки в кастрюльке, не всё же мастеру всухомятку питаться. Огурчики да зелень сама с любовью выбирала, самые свеженькие. А через пять минут на весь офис раздалась пожарная сигнализация. Петровна, самая первая сплетница, божилась, что, прибежав, увидела Евстафьева, сидящим на полу в его закутке, всего залитого окрошкой, поливающего всё вокруг себя ацетоном и пожигающего его дрожащими руками, особенно старался поджечь ломтики огурца. Ну, Петровна чего только не скажет, а пока Евстафьев лежал в больнице с лёгкими ожогами, Софья корила себя, что принесла окрошку в кабинет с проводами, мало ли, может, опрокинул локтем кастрюлю на контакты, может, у него там замкнуло что-то.
Когда Евcтафьев вернулся на работу в свой закуток с подпалинами на полу, Софья Михална зашла извиниться.
- Софья Михайловна, вы ко мне по-человечески отнеслись, так уж я вам скажу, хоть считайте меня сумасшедшим, нельзя мне никакой зелени, никаких свежих овощей-фруктов, даже рядом нельзя. Болезнь у меня, мудрёная и редкая.
- Да я понимаю, вы бы сразу нам сказали, мы бы знали...
- Никогда ни о чём подобном не слыхивала, - категорично заявила зав продажами, когда Софья по секрету поделилась с ней Евстафьевой странностью - это у него от компьютерной радиации мозги расплавились.
А может и правда, подумалось Софье, сидит в закутке, ни окон, ничему глазу порадоваться.
И надумала.
На следующий день пришла пораньше всех, сбегала в закуток к Евстафьеву, всё сделала, как лучше.
- И не цветок и от радиации помогает, говорят.
А Евстафьев вошёл в своё помещение и умер, не успев включить свет.
Петровна, как всегда первая на месте происшествия, голосила, что у него глаза лопнули.
На вскрытии патологоанатом долго удивлялся, как могли длинные, жёсткие иглы кактуса проникнуть так глубоко в мозг покойного. Словно ими выстрелили.
markiz de Zuzak