В кромешной тьме леса слышался осенний шелест деревьев и журчание протекающей неподалеку речки. Под босыми ногами лежала холодная листва, и наигранное спокойствие сменялось тревогой каждую минуту, пока эти чувства не смешались и не взорвались в самой груди от голоса Цоколя.
— Что-то ты совсем, Тихушник, бдительность потерял. Ты вообще видел, что у тебя на втором этаже происходит? Бордель на притоне, кинжал на патроне, — с каждым словом голос становился яснее, и я чувствовал приближение собеседника, но не видел его, — где ты вечно пропадаешь? Вчера скорая в подъезд не попала — бабушка от инфаркта умерла. На пару минут опоздали. А где был Тихушник? Снова по лесу шатался, птичек слушал. А тебе птички сказали о том, что ты идиот? — фразы уже вращались вокруг меня, становясь то тише, то громче. Я вертел головой, пытаясь поймать слова, а потом и сам начал кружиться вокруг. Каждая реплика Цоколя будто раскручивала меня, как волчок — я начал спотыкаться о свои ноги. Спустя некоторое время он наконец стих, и я упал, потеряв ориентацию в пространстве.
Пыль поднялась в воздухе, и от этого больно защипало в глазах. Я смотрел вниз, стоя на карячках и собирая мысли в одну большую кучу, пытался вычленить оттуда достойное оправдание своему поведению, но безрезультатно, потому что я практически не умел врать.
— Вставай! — Поздно уже в ногах валяться. Хватит молчать! Вставай! – он внезапно дернул меня за шиворот и поднял вверх. От этого резкого движения, я пришел в себя, – О чем ты все время молчишь? Поведай мне, Тихушник!
– О том, что бесполезно говорить вслух, тем более тебе, – попытался я передать эстафету виновного.
— Что-то ты совсем, Тихушник, бдительность потерял. Ты вообще видел, что у тебя на втором этаже происходит? Бордель на притоне, кинжал на патроне, — с каждым словом голос становился яснее, и я чувствовал приближение собеседника, но не видел его, — где ты вечно пропадаешь? Вчера скорая в подъезд не попала — бабушка от инфаркта умерла. На пару минут опоздали. А где был Тихушник? Снова по лесу шатался, птичек слушал. А тебе птички сказали о том, что ты идиот? — фразы уже вращались вокруг меня, становясь то тише, то громче. Я вертел головой, пытаясь поймать слова, а потом и сам начал кружиться вокруг. Каждая реплика Цоколя будто раскручивала меня, как волчок — я начал спотыкаться о свои ноги. Спустя некоторое время он наконец стих, и я упал, потеряв ориентацию в пространстве.
Пыль поднялась в воздухе, и от этого больно защипало в глазах. Я смотрел вниз, стоя на карячках и собирая мысли в одну большую кучу, пытался вычленить оттуда достойное оправдание своему поведению, но безрезультатно, потому что я практически не умел врать.
— Вставай! — Поздно уже в ногах валяться. Хватит молчать! Вставай! – он внезапно дернул меня за шиворот и поднял вверх. От этого резкого движения, я пришел в себя, – О чем ты все время молчишь? Поведай мне, Тихушник!
– О том, что бесполезно говорить вслух, тем более тебе, – попытался я передать эстафету виновного.
Цоколь сделал вид, что задумался, внимательно посмотрел прямо мне в душу и отпустил мой ворот, но его взгляд еще секунды три стоял перед глазами – совершенно невинный, но в то же время до мурашек холодный. Его глаза окрашены цветом пасмурного неба, а вечно большие зрачки напоминали две бездонные ямы. Длинные пепельные волосы были собраны в пучок. Сам он был маленького роста, в меру спортивен, постоянно носил серый балахон и высокие черные ботфорты, которые очень громко цокали, предупреждая о приближении. Таким я знал Цоколя в обличии человека. Я ни разу не видел его превращения и не был у него в гостях, лишь иногда проходил мимо грязных окон старого многоэтажного дома, слепленного из рыже-красных кирпичей. Вроде бы абсолютно заурядная постройка, но этот дом считался городской легендой, потому что однажды в нем была остановлена попытка теракта. Самое главное, что предотвратили теракт люди в форме, а спасителем оказался Цоколь. Якобы он все предвидел и направил туда спецгруппу. Теперь ходит, строит из себя ответственного умника, а у самого в подъезде девушек насилуют, да малолетки травку курят.
— Уж не о своих ли тесных отношениях с Новостроем ты боишься мне рассказать? Думаешь, если у меня окна в грязных разводах, так я не вижу ничего? Ошибаешься, Тихушник. Я знаю, что ты помогал ему с несущими стенами — ай да зря, помогал. Доверять ему нельзя. Попомнишь мои слова. Со временем только их вспоминать будешь... вспоминать будешь, — эхом донеслась последняя фраза Цоколя, а сам он уже растворился в дали леса.
Я продолжал стоять на месте, словно мой фундамент вновь вкопали в землю. Думал ли я о словах Цоколя или о завтрашней встрече с Новостроем — не знаю, но мне совершенно не хотелось возвращаться домой. Всю ночь я блуждал по лесу, слушая о чем мне напевают птицы, и только утром отправился на свою улицу Правды.
Шаг за шагом я впитывал влагу из асфальта, по которому только что прошел октябрьский дождь. Я шел за дождем, а не после дождя. «Я жил за вождем, а не после вождя», — так постоянно говорили Хрущи, над чем я изредка посмеивался в своих стенах. Только теперь понимаю, что мне на моем веку так выражаться было нельзя, и единственный, за кем могу пойти я — это дождь.
Клен своими голыми ветвями скрывал часть моего дома. Он всегда радовал своей насыщенной зеленью или лимонной желтизной, в зависимости от сезона. Честно признаюсь, я даже завидовал его яркости, потому что именно ее мне так не хватает, ведь стены у меня серые, балконы — облезло-синие, а подъездные двери и вовсе коричневые, как ствол моего любимого клена.
Оказавшись на детской площадке перед парадным входом в дом, я остановился. Убедившись, что вокруг никого нет, закрыл глаза, настраиваясь на превращение. Разогнавшись на месте, я дернулся вперед и побежал, наклоняя корпус тела к земле. Мои руки начали закручиваться в клубки, как ленты. Ноги становились короче, а кожа сжимала мой скелет, превращая его в однородную массу. Врезавшись в стену дома, я впитался в него, равномерно и плавно растекаясь по стенам. Мне нравилось это ощущение слияния со зданием. Я становился больше и устойчивее, при этом был в силах теперь ощущать все эмоции, наполняющие квартиры. Я начинал чувствовать настроение подъездных разговоров, делал выводы, что происходит у моих жителей, и кому из них сейчас нужна моя помощь.
В шестнадцатой хозяйку квартиры снова избил пьяный муж. Их семейные разборки часто нагоняют на меня тоску, потому что я не знаю, кто больше виноват в скандалах: Лилия, изменяющая супругу прямо в их постели, потому что тот каждый день глушит свои проблемы водкой и не уделяет ей должного внимания. Или все-таки Андрей, ее муж, который уже год непробудно пьет из-за измен своей любимой. Я не представляю, какой из их грехов начался раньше, и что стало причиной этого замкнутого круга. Сейчас я вижу только то, что Лилия забилась в угол своей квартиры и около часа льет слезы, отчего мне пощипывает трещины на стенах.
Недолго размышляя, как можно остановить ее истерику, я просто сбросил со стены их семейную фотографию, сделанную четыре года назад. Рамка разбилась — от громкого звука Лилия вскочила на ноги и начала с ужасом в глазах разглядывать когда-то счастливые лица на фото. Не могу быть уверен, задумалась она о проблемах своего брака или посчитала это знаком, что их отношения дали трещину. Знаю только, что сейчас женщина успокоилась и была погружена в мысли не о суициде, а о решении проблемы, свалившейся на ее голову.
Блуждая по дому, я пролетал мимо скучных бытовых ссор, телефонной болтовни одиноких женщин бальзаковского возраста и празднующих день граненого стакана алкоголиков. Все эти сцены были заезжены до дыр и не вызывали во мне абсолютно никакого интереса. Каждый этаж был похож на следующий цветом лестничной клетки, но запахи везде — разные. Квартирные ароматы также отличались: где-то пахло подгоревшей выпечкой, о которой забыли хозяева из-за других домашних дел. В квартирах любителей живописи в нос ударяли резкие акриловые краски, но в большинстве случаев меня преследовал запах старости и алкоголя. Обыденность начинала мне надоедать, как вдруг мое внимание привлекли крики с пятого этажа третьего подъезда. Я отчетливо услышал детский плач и грубый мужской голос, и это заставило меня задержаться в шестнадцатой квартире.
— И чтобы я не слышал больше ни слова о матери! Я же говорил тебе? Отвечай! — прокуренным голосом кричал мужчина на своего сына, — если я еще раз увижу, что ты звонил ей и просил тебя забрать; если я узнаю, что ты жаловался на меня, то...
— То ты опять... ударишь меня? Потому что больше... ни на что не способен! И мама ушла от тебя только потому... что ты бил ее. Я ненавижу тебя! Не... навижу, — кричал мальчик, всхлипывая от слез. Его лицо было багрово-красным, руки сжаты в кулаки. Он отчаянно попытался доказать папаше свою правоту, за что незамедлительно получил такую сильную пощечину, что не устоял на ногах и упал прямо на пол.
— Это уже ни в какие ворота не лезет! Как у тебя язык только повернулся сказать такое, сучонок? Хочешь к мамаше — вали! Только пока ты живешь в моем доме, за слова придется отвечать, — заорал мужчина и едва замахнулся, чтобы нанести следующий удар, когда я не выдержал и сорвал трубу в ванной. Вода стремительно потекла мощным потоком, оставляя крупные брызги на стенах, окрашенных в таусинный-синий цвет. Как я и предполагал, это отвлекло мужчину, и он тотчас ринулся в ванную, забыв о разговоре с сыном. Схватив первое попавшееся под руку вафельное полотенце, он начал затыкать трубу. Вода и матерные возгласы лились по всей квартире — потоп был неизбежен. Еще около минуты я наблюдал за этой картиной и потом заглянул в комнату малого. Мальчик сидел на корточках, обняв колени руками и хныкал, смотря на дверь ванной. На его лице отражался страх, и я отчетливо понимал, что он связан с боязнью продолжения беседы с отцом, а не с прорванной трубой.
Под вечер все угомонились: молодые мамаши вернулись с прогулок, покачивая в колясках своих малышей. Трудящийся народ потихоньку возвращался домой с работы, неся в руках пакеты с продуктами, а кто-то наоборот, только под вечер выбирался на улицу, чтобы встретиться с друзьями или прогуляться перед сном. Люди почему-то казались мне одинаковыми в такие моменты — все они без исключения день ото дня провожали солнце с усталостью и жалостью к себе. Беспричинная грусть часто преобладала над положительными эмоциями моих жителей, и порой убеждение, что все идет плохо, не давало вырваться радостным чувствам и насладиться по-настоящему прекрасными моментами.
Спрятаться от людских гримас мне помогла восьмая квартира. Здесь всегда было тепло, и добро витало в воздухе, перемешиваясь с пылью от старых книг. В этой квартире жила бабушка Зина, которой часто привозили внучку на выходные погостить. Вот, даже сейчас она сидит в своем любимом велюровом кресле и читает Катюшке «Сказку о Царе Салтане». Катя внимательно слушала, как маленький царевич просит волну, чтобы она не губила их с мамой, а поскорее вынесла на сушу и, перебивая бабушку, задала вопрос:
— Бабуль, а если я попрошу волну, она познакомит меня с золотой рыбкой?
— Конечно, познакомит: и с золотой рыбкой, и гусями-лебедями, и со всеми тридцатью тремя богатырями. Но это уже будут другие сказки, а сейчас тебе пора спать, – причитала бабушка, чтобы побыстрее уложить Катю. Она вышла из комнаты, тихонько прикрыв дверь спальни.
Понимая, что Кате страшно засыпать в темноте, я соединил два проводка в стене и включил ей ночник. Девочка сначала удивилась, но позже обрадовалась и, прижав к груди любимого плюшевого зайчонка, быстро уснула. Еще несколько минут я смотрел на закрытые веки Кати и слушал ее мирное посапывание, а затем испытал такое душевное умиротворение, что был готов к ночному путешествию по своему сознанию.
Я покинул квартиру бабы Зины и начал летать коридорами по дому. Свет от уличных фонарей, попадающий в окна лестничной клетки, создавал в подъезде очень уютную атмосферу. Казалось, что отключили электричество и все люди дома зажгли в квартирах свечи. Я наслаждался загадочной тишиной ночи, пока не почувствовал, что у моего торца кто-то стоит и бьет кулаком в стену:
— Выходи! Тихушник, выходи быстрее. Ты мне так нужен сейчас. Мою стройку хотят заморозить... Тихуш... — это был голос Новостроя, который в отчаянии осматривал дом в ожидании моего появления.
— Уж не о своих ли тесных отношениях с Новостроем ты боишься мне рассказать? Думаешь, если у меня окна в грязных разводах, так я не вижу ничего? Ошибаешься, Тихушник. Я знаю, что ты помогал ему с несущими стенами — ай да зря, помогал. Доверять ему нельзя. Попомнишь мои слова. Со временем только их вспоминать будешь... вспоминать будешь, — эхом донеслась последняя фраза Цоколя, а сам он уже растворился в дали леса.
Я продолжал стоять на месте, словно мой фундамент вновь вкопали в землю. Думал ли я о словах Цоколя или о завтрашней встрече с Новостроем — не знаю, но мне совершенно не хотелось возвращаться домой. Всю ночь я блуждал по лесу, слушая о чем мне напевают птицы, и только утром отправился на свою улицу Правды.
Шаг за шагом я впитывал влагу из асфальта, по которому только что прошел октябрьский дождь. Я шел за дождем, а не после дождя. «Я жил за вождем, а не после вождя», — так постоянно говорили Хрущи, над чем я изредка посмеивался в своих стенах. Только теперь понимаю, что мне на моем веку так выражаться было нельзя, и единственный, за кем могу пойти я — это дождь.
Клен своими голыми ветвями скрывал часть моего дома. Он всегда радовал своей насыщенной зеленью или лимонной желтизной, в зависимости от сезона. Честно признаюсь, я даже завидовал его яркости, потому что именно ее мне так не хватает, ведь стены у меня серые, балконы — облезло-синие, а подъездные двери и вовсе коричневые, как ствол моего любимого клена.
Оказавшись на детской площадке перед парадным входом в дом, я остановился. Убедившись, что вокруг никого нет, закрыл глаза, настраиваясь на превращение. Разогнавшись на месте, я дернулся вперед и побежал, наклоняя корпус тела к земле. Мои руки начали закручиваться в клубки, как ленты. Ноги становились короче, а кожа сжимала мой скелет, превращая его в однородную массу. Врезавшись в стену дома, я впитался в него, равномерно и плавно растекаясь по стенам. Мне нравилось это ощущение слияния со зданием. Я становился больше и устойчивее, при этом был в силах теперь ощущать все эмоции, наполняющие квартиры. Я начинал чувствовать настроение подъездных разговоров, делал выводы, что происходит у моих жителей, и кому из них сейчас нужна моя помощь.
В шестнадцатой хозяйку квартиры снова избил пьяный муж. Их семейные разборки часто нагоняют на меня тоску, потому что я не знаю, кто больше виноват в скандалах: Лилия, изменяющая супругу прямо в их постели, потому что тот каждый день глушит свои проблемы водкой и не уделяет ей должного внимания. Или все-таки Андрей, ее муж, который уже год непробудно пьет из-за измен своей любимой. Я не представляю, какой из их грехов начался раньше, и что стало причиной этого замкнутого круга. Сейчас я вижу только то, что Лилия забилась в угол своей квартиры и около часа льет слезы, отчего мне пощипывает трещины на стенах.
Недолго размышляя, как можно остановить ее истерику, я просто сбросил со стены их семейную фотографию, сделанную четыре года назад. Рамка разбилась — от громкого звука Лилия вскочила на ноги и начала с ужасом в глазах разглядывать когда-то счастливые лица на фото. Не могу быть уверен, задумалась она о проблемах своего брака или посчитала это знаком, что их отношения дали трещину. Знаю только, что сейчас женщина успокоилась и была погружена в мысли не о суициде, а о решении проблемы, свалившейся на ее голову.
Блуждая по дому, я пролетал мимо скучных бытовых ссор, телефонной болтовни одиноких женщин бальзаковского возраста и празднующих день граненого стакана алкоголиков. Все эти сцены были заезжены до дыр и не вызывали во мне абсолютно никакого интереса. Каждый этаж был похож на следующий цветом лестничной клетки, но запахи везде — разные. Квартирные ароматы также отличались: где-то пахло подгоревшей выпечкой, о которой забыли хозяева из-за других домашних дел. В квартирах любителей живописи в нос ударяли резкие акриловые краски, но в большинстве случаев меня преследовал запах старости и алкоголя. Обыденность начинала мне надоедать, как вдруг мое внимание привлекли крики с пятого этажа третьего подъезда. Я отчетливо услышал детский плач и грубый мужской голос, и это заставило меня задержаться в шестнадцатой квартире.
— И чтобы я не слышал больше ни слова о матери! Я же говорил тебе? Отвечай! — прокуренным голосом кричал мужчина на своего сына, — если я еще раз увижу, что ты звонил ей и просил тебя забрать; если я узнаю, что ты жаловался на меня, то...
— То ты опять... ударишь меня? Потому что больше... ни на что не способен! И мама ушла от тебя только потому... что ты бил ее. Я ненавижу тебя! Не... навижу, — кричал мальчик, всхлипывая от слез. Его лицо было багрово-красным, руки сжаты в кулаки. Он отчаянно попытался доказать папаше свою правоту, за что незамедлительно получил такую сильную пощечину, что не устоял на ногах и упал прямо на пол.
— Это уже ни в какие ворота не лезет! Как у тебя язык только повернулся сказать такое, сучонок? Хочешь к мамаше — вали! Только пока ты живешь в моем доме, за слова придется отвечать, — заорал мужчина и едва замахнулся, чтобы нанести следующий удар, когда я не выдержал и сорвал трубу в ванной. Вода стремительно потекла мощным потоком, оставляя крупные брызги на стенах, окрашенных в таусинный-синий цвет. Как я и предполагал, это отвлекло мужчину, и он тотчас ринулся в ванную, забыв о разговоре с сыном. Схватив первое попавшееся под руку вафельное полотенце, он начал затыкать трубу. Вода и матерные возгласы лились по всей квартире — потоп был неизбежен. Еще около минуты я наблюдал за этой картиной и потом заглянул в комнату малого. Мальчик сидел на корточках, обняв колени руками и хныкал, смотря на дверь ванной. На его лице отражался страх, и я отчетливо понимал, что он связан с боязнью продолжения беседы с отцом, а не с прорванной трубой.
Под вечер все угомонились: молодые мамаши вернулись с прогулок, покачивая в колясках своих малышей. Трудящийся народ потихоньку возвращался домой с работы, неся в руках пакеты с продуктами, а кто-то наоборот, только под вечер выбирался на улицу, чтобы встретиться с друзьями или прогуляться перед сном. Люди почему-то казались мне одинаковыми в такие моменты — все они без исключения день ото дня провожали солнце с усталостью и жалостью к себе. Беспричинная грусть часто преобладала над положительными эмоциями моих жителей, и порой убеждение, что все идет плохо, не давало вырваться радостным чувствам и насладиться по-настоящему прекрасными моментами.
Спрятаться от людских гримас мне помогла восьмая квартира. Здесь всегда было тепло, и добро витало в воздухе, перемешиваясь с пылью от старых книг. В этой квартире жила бабушка Зина, которой часто привозили внучку на выходные погостить. Вот, даже сейчас она сидит в своем любимом велюровом кресле и читает Катюшке «Сказку о Царе Салтане». Катя внимательно слушала, как маленький царевич просит волну, чтобы она не губила их с мамой, а поскорее вынесла на сушу и, перебивая бабушку, задала вопрос:
— Бабуль, а если я попрошу волну, она познакомит меня с золотой рыбкой?
— Конечно, познакомит: и с золотой рыбкой, и гусями-лебедями, и со всеми тридцатью тремя богатырями. Но это уже будут другие сказки, а сейчас тебе пора спать, – причитала бабушка, чтобы побыстрее уложить Катю. Она вышла из комнаты, тихонько прикрыв дверь спальни.
Понимая, что Кате страшно засыпать в темноте, я соединил два проводка в стене и включил ей ночник. Девочка сначала удивилась, но позже обрадовалась и, прижав к груди любимого плюшевого зайчонка, быстро уснула. Еще несколько минут я смотрел на закрытые веки Кати и слушал ее мирное посапывание, а затем испытал такое душевное умиротворение, что был готов к ночному путешествию по своему сознанию.
Я покинул квартиру бабы Зины и начал летать коридорами по дому. Свет от уличных фонарей, попадающий в окна лестничной клетки, создавал в подъезде очень уютную атмосферу. Казалось, что отключили электричество и все люди дома зажгли в квартирах свечи. Я наслаждался загадочной тишиной ночи, пока не почувствовал, что у моего торца кто-то стоит и бьет кулаком в стену:
— Выходи! Тихушник, выходи быстрее. Ты мне так нужен сейчас. Мою стройку хотят заморозить... Тихуш... — это был голос Новостроя, который в отчаянии осматривал дом в ожидании моего появления.
Julius