Люди редко помнят о своем детстве. Обычно они могут рассказать про пару-тройку выдающихся моментов, ну а потом добавляют, что детство – это счастливая пора, время беззаботности, блаженного безделья и прочих добрых и милых слов на букву «б». Домик на дереве, беготня по коридорам, возня в песочнице и наивные вопросы. Вопросы. Наверное, родителям не особо нравилось на них отвечать.
У меня не было всего этого. Я не помню ни песочниц, ни светлых коридоров с высокими стенками, ни домиков на дереве. Как будто и не было тех лет. А еще я не помню, как пошла в школу, не помню первый, второй, третий класс, не помню четвертого и пятого. У меня украли мое детство. Он украл. Он забрал его себе.
Я лишена воспоминаний, которые есть у каждого, зато я обладаю другими. И все – о нем, о Хисслере. Так он себя называл, и это было вполне верно – он действительно постоянно шептал. Когда он пришел впервые? Не знаю. Хисслер будто бы был со мною с самого рождения, каждую ночь, все четырнадцать лет наших странных отношений он приходил ко мне и шептал, шелестел, шуршал... Каждую ночь.
У меня не было всего этого. Я не помню ни песочниц, ни светлых коридоров с высокими стенками, ни домиков на дереве. Как будто и не было тех лет. А еще я не помню, как пошла в школу, не помню первый, второй, третий класс, не помню четвертого и пятого. У меня украли мое детство. Он украл. Он забрал его себе.
Я лишена воспоминаний, которые есть у каждого, зато я обладаю другими. И все – о нем, о Хисслере. Так он себя называл, и это было вполне верно – он действительно постоянно шептал. Когда он пришел впервые? Не знаю. Хисслер будто бы был со мною с самого рождения, каждую ночь, все четырнадцать лет наших странных отношений он приходил ко мне и шептал, шелестел, шуршал... Каждую ночь.
Дверная ручка комнаты с изящным, холодным шелестящим звуком поворачивается, тонкая полоска желтого света на полу начинает расти и останавливается, и появляется он. Вернее, не он сам, а лишь кончик его... носа, морды? Длинные челюсти, невероятно длинные, неестественно длинные, как будто обтянутый кожей клюв огромной птицы. Ноздри судорожно расширяются, втягивая воздух. Хисслер скалит зубы. Тонкие, редкие и острые, словно иглы. А вот и его глаза. Мне трудно подбирать слова, когда я описываю его глаза. Пустые, отлученные, прозрачные, глубокие? Что однозначно – они серые, серые, как туман. Да, это будет самым точным сравнением.
Звуки замолкают. Замолкает бабушкин телевизор, замолкает мама, как обычно болтающая по телефону на кухне, замолкает дождь, бормочущий за окном, замолкают старые советские часики, все замолкает. Желтая полоска света на полу исчезает. Изящный звук. Он по-звериному ползет ко мне, его ранее сбивчивое дыхание выравнивается, становится тише, спокойнее, медленнее. Но он не боится нарушать наступившую тишину – он начинает шептать. Спокойствие, умиротворение, прохлада.
Хисслер часто обнимал меня. Мне нравились его объятия. Это было подобно падению в бездну – бездну из серебристых лепестков осоки, бездну прохлады, бездну шелеста ручья и ароматов – ароматов вечера. Его длинный серый мех струился и обвивал мое тело, и я проваливалась в него. Я забиралась туда глубже и глубже, я пыталась найти дно этого прохладного океана, я хотела почувствовать тепло, сердцебиение. Дна не было. Или я просто не могла до него дотянуться.
Шелест воды? Ну да, его шепот. Тихий, нежный, глубокий. Это может звучать странно, но люди так не шепчут. Так может шептать только он. Что он шептал? Много чего. Рассказывал о себе, об уличных фонарях, о тишине, о лесе и о вещах, которые стояли на высоких полках моей комнаты. Он доставал их, и мы рассматривали их. Медвежонок, фонарь, деревянные кубики со всеми буквами алфавита, часы. Со всеми этими вещами у Хисслера было связанно невероятное количество странных историй. Как сказал бы на моем месте другой, даже жутких. И все они были так или иначе связаны с лесом. Хисслер любил лес – он говорил, что лес – это то место, где ты действительно не одинок. Я не понимала, что это значит, но была уверена, что ему можно доверять.
А потом он исчезал. Не помню, как и в какой момент, но утренние сумерки я наблюдала, лежа в своей кровати, в совершенно пустой комнате, вслушивалась в тиканье часов, тихое и ненавязчивое. Пустота. Все мое детство – пустота, частично заполненная струящимся шепотом.
Мне исполнилось четырнадцать. Без понятия, как мой день рожденья отмечали, вряд ли весело. Но все же тот день мне запомнился. Случилось, наверное, самое важное событие моей никчемной жизни.
И тогда он пришел. На мое шестнадцатилетие. И мы снова обнимались, он снова шептал, вокруг было, как обычно, молчание, и лишь он нарушал тишину. Я плакала тогда. Не помню, почему, помню лишь боль, раздиравшую меня изнутри. А он снимал эту боль. Достаточно было обнять его, и все пропадало. Но тогда это было нечто особенное. Что-то было в тот день по-другому. Он тронул меня рукой. Я никогда до того момента не обращала внимание на его руки. А может, лапы? Тонкие пальцы, длинные запястья, острые локти. Он обхватил меня, словно паук маленькую мушку, и поднял. Я не оказывала никакого сопротивления. Он поднимал меня плавно, бережно, как хрупкую фарфоровую куклу, я думала, что он может раздавить меня своей огромной, рукой. Но от этого не становилось страшно.
Что-то скользнуло по моему телу, раздался тихий рвущийся звук, и одежда спала с меня. Он, наверное, разрезал ее своими когтем. Я не знаю – мои глаза были закрыты. Он шептал мне на ухо. Пахло лесом. Я впервые заметила, как огромен был Хисслер. Он сидел, и сидя он занимал всю мою комнату, он закрыл окно и картины авангардистов на стенах. И он поднимал меня выше, а потом прижал к тому месту, где должно было быть сердце. Запах леса, шум воды. Но я не чувствовала плоти, не слышала сердцебиения. И тогда все изменилось. Диссонанс, как будто одна из струн гитары была неправильно настроена, как будто кто-то рисует Солнце на ночном небе. Стало страшно.
Я широко раскрыла глаза, вытянула ноги, пытаясь оттолкнуть его, но они утонули в его волосах, как в воде. Холод и страх. Запах леса. Шепот замолк.
Удар об землю. Приступ тошноты, от боли сперло дыхание.
Желтая полоска света на полу родилась, и снова исчезла. Он ушел.
Я проснулась в два часа дня. Без одежды. Счастливая.
Звуки замолкают. Замолкает бабушкин телевизор, замолкает мама, как обычно болтающая по телефону на кухне, замолкает дождь, бормочущий за окном, замолкают старые советские часики, все замолкает. Желтая полоска света на полу исчезает. Изящный звук. Он по-звериному ползет ко мне, его ранее сбивчивое дыхание выравнивается, становится тише, спокойнее, медленнее. Но он не боится нарушать наступившую тишину – он начинает шептать. Спокойствие, умиротворение, прохлада.
Хисслер часто обнимал меня. Мне нравились его объятия. Это было подобно падению в бездну – бездну из серебристых лепестков осоки, бездну прохлады, бездну шелеста ручья и ароматов – ароматов вечера. Его длинный серый мех струился и обвивал мое тело, и я проваливалась в него. Я забиралась туда глубже и глубже, я пыталась найти дно этого прохладного океана, я хотела почувствовать тепло, сердцебиение. Дна не было. Или я просто не могла до него дотянуться.
Шелест воды? Ну да, его шепот. Тихий, нежный, глубокий. Это может звучать странно, но люди так не шепчут. Так может шептать только он. Что он шептал? Много чего. Рассказывал о себе, об уличных фонарях, о тишине, о лесе и о вещах, которые стояли на высоких полках моей комнаты. Он доставал их, и мы рассматривали их. Медвежонок, фонарь, деревянные кубики со всеми буквами алфавита, часы. Со всеми этими вещами у Хисслера было связанно невероятное количество странных историй. Как сказал бы на моем месте другой, даже жутких. И все они были так или иначе связаны с лесом. Хисслер любил лес – он говорил, что лес – это то место, где ты действительно не одинок. Я не понимала, что это значит, но была уверена, что ему можно доверять.
А потом он исчезал. Не помню, как и в какой момент, но утренние сумерки я наблюдала, лежа в своей кровати, в совершенно пустой комнате, вслушивалась в тиканье часов, тихое и ненавязчивое. Пустота. Все мое детство – пустота, частично заполненная струящимся шепотом.
Мне исполнилось четырнадцать. Без понятия, как мой день рожденья отмечали, вряд ли весело. Но все же тот день мне запомнился. Случилось, наверное, самое важное событие моей никчемной жизни.
И тогда он пришел. На мое шестнадцатилетие. И мы снова обнимались, он снова шептал, вокруг было, как обычно, молчание, и лишь он нарушал тишину. Я плакала тогда. Не помню, почему, помню лишь боль, раздиравшую меня изнутри. А он снимал эту боль. Достаточно было обнять его, и все пропадало. Но тогда это было нечто особенное. Что-то было в тот день по-другому. Он тронул меня рукой. Я никогда до того момента не обращала внимание на его руки. А может, лапы? Тонкие пальцы, длинные запястья, острые локти. Он обхватил меня, словно паук маленькую мушку, и поднял. Я не оказывала никакого сопротивления. Он поднимал меня плавно, бережно, как хрупкую фарфоровую куклу, я думала, что он может раздавить меня своей огромной, рукой. Но от этого не становилось страшно.
Что-то скользнуло по моему телу, раздался тихий рвущийся звук, и одежда спала с меня. Он, наверное, разрезал ее своими когтем. Я не знаю – мои глаза были закрыты. Он шептал мне на ухо. Пахло лесом. Я впервые заметила, как огромен был Хисслер. Он сидел, и сидя он занимал всю мою комнату, он закрыл окно и картины авангардистов на стенах. И он поднимал меня выше, а потом прижал к тому месту, где должно было быть сердце. Запах леса, шум воды. Но я не чувствовала плоти, не слышала сердцебиения. И тогда все изменилось. Диссонанс, как будто одна из струн гитары была неправильно настроена, как будто кто-то рисует Солнце на ночном небе. Стало страшно.
Я широко раскрыла глаза, вытянула ноги, пытаясь оттолкнуть его, но они утонули в его волосах, как в воде. Холод и страх. Запах леса. Шепот замолк.
Удар об землю. Приступ тошноты, от боли сперло дыхание.
Желтая полоска света на полу родилась, и снова исчезла. Он ушел.
Я проснулась в два часа дня. Без одежды. Счастливая.
English Fox
Но чегото не хватает.
Оценка 4
Кстати с начало было похоже на один из рассказа Наферату.