– Бабуля, не переживай, я от тёти Любы вышла, уже такси вижу - красная «Лада». Когда доеду - наберу! - торопливо бормотала я в трубку.
Бабушка всегда волнуется, когда я приезжаю в гости в посёлок, где провела детство, и держу обратную дорогу в одиночестве. К тому моменту, когда удалось обойти всех родственников, сгустились сумерки, и я решила побыстрее добраться до дома на такси.
Но, кажется, у кого-то на моё «побыстрее» были свои планы...
– Дядь, я вообще-то тороплюсь. Далеко живете? - вздохнула я, заранее зная, что не пройду мимо.
Мужик полулежал, оперевшись на забор. Хриплый его оклик с просьбой о помощи не прошел мимо ушей.
– Дочка, я тут, рядом, по Садовой три дома пройти... - мужик виновато потупился и шумно почесал бороду.
– Пили что-то? «Майкопскую», коньяк? - в моем голосе прозвенели стальные нотки.
– Упаси Господь, я уже лет 15 как завязал. Зрение проклятое подводит, как будто шоры нацепили, по бокам ничего не вижу. А в темноте вообще пропаду... - он приложил ладони к вискам для пущей убедительности.
Бабушка всегда волнуется, когда я приезжаю в гости в посёлок, где провела детство, и держу обратную дорогу в одиночестве. К тому моменту, когда удалось обойти всех родственников, сгустились сумерки, и я решила побыстрее добраться до дома на такси.
Но, кажется, у кого-то на моё «побыстрее» были свои планы...
– Дядь, я вообще-то тороплюсь. Далеко живете? - вздохнула я, заранее зная, что не пройду мимо.
Мужик полулежал, оперевшись на забор. Хриплый его оклик с просьбой о помощи не прошел мимо ушей.
– Дочка, я тут, рядом, по Садовой три дома пройти... - мужик виновато потупился и шумно почесал бороду.
– Пили что-то? «Майкопскую», коньяк? - в моем голосе прозвенели стальные нотки.
– Упаси Господь, я уже лет 15 как завязал. Зрение проклятое подводит, как будто шоры нацепили, по бокам ничего не вижу. А в темноте вообще пропаду... - он приложил ладони к вискам для пущей убедительности.
Я махнула рукой красной «Ладе», нетерпеливо мигающей «аварийками». Таксист высунул угрюмое лицо из темного окна и вопросительно на меня уставился.
– Сможем попутчика прихватить? Три дома по Садовой, говорит, - я умоляюще взглянула в мутные глаза водителя.
– Твою ж мать, еще пьяни всякой мне не хватало в машине. Потом салон неделю не отмою! Тащите сами его, - он бодро сплюнул на землю и поднял стекло.
С полминуты мы с новым знакомым смотрели вслед удаляющейся «Ладе», затем я подставила локоть и скомандовала взяться за него. Мужик повиновался.
Его рука была шершавая и холодная, с мозолистыми ладонями и грязными ногтями. Пальцы, как показалось, поражены контрактурой Дюпюитрена - сухожилия не разгибались. Пахло от мужика машинным маслом, асфальтом, жженной резиной и еще чем-то прохладно-сладким, чем-то знакомым, что идентифицировать не получалось.
– Пойдемте, дядя. Не торопитесь, аккуратно. Скажите мне, как доберемся.
Попутчик мой кряхтел, сопел и кашлял, не забывая периодически как следует опираться на мою руку, чтобы кто-нибудь из нас точно рухнул на размытую дождем землю или на полуживую тротуарную плитку, поросшую травой. Так, по крайней мере, ощущалась эта сотня шагов, которую мы сделали.
«Что же руки-ноги-то у тебя не сгибаются, товарищ? Окоченели как будто!» - пронеслось в моей голове.
Мужик, точно услышав эту мысль, пробормотал:
– Совсем деревянный стал. Ноги забыли, как ходить, глаза - как видеть. Жевало моё только вот ворчать не разучилось.
– Говорите прямо как мой дед, покойный Михаил Тимофеевич, - горько усмехнулась я.
– А я - тоже Михаил. Только Николаевич! Рогозин! - радостно сообщил мужик, продолжая о своем. – Вот недавече совсем, с месяц, пока спину мог разогнуть, работали мы в поле, убирали урожай на солнцепеке... А сейчас - ни рыба, ни мясо!
Минуту мы шли молча. Наконец, остановился мужик возле фонарного столба, и резко отпустил мой локоть. В детстве я то и дело смотрела на этот столб. Какая-то страшная авария произошла в том месте, погиб человек - и в память ему некая сердобольная старушка привязала к этому столбу пару искусственных гвоздик. Они быстро выцвели на солнце, покрылись дорожной пылью и колыхались вслед каждому проезжавшему мимо автомобилю.
Через десять лет гвоздики убрали: не хотели пугать счастливых обладателей свежепостроенных коттеджей.
– Дальше мне дороги уже нет, - проговорил мужик. Взгляд его переместился к подножью столба и я вспомнила, как оборачивалась на гвоздики, проезжая мимо них на велосипеде.
– Точно? Может быть, я до дома все-таки вас доведу? - беспокойно спросила я.
– Иди, иди, дальше тебе со мной не надо. Спасибо, дочка, что не бросила там, сам бы я сто лет там мотался, а тут путь известен. Храни тебя Господь, - он поднял голову и махнул мне рукой.
В тусклом фонарном свете я мельком разглядела лицо - широкое, загорелое, с крупным мясистым носом и впадинами под глазами. Такое лицо может быть только у работяги, годами горбатившегося на сборе урожая под палящим солнцем.
Я брела не оборачиваясь. Осталось совсем немного до дома бабушки, куда решено было вернуться до завтрашнего утра. Думала о своем новом знакомом.
Пиджак все еще пах машинным маслом, на рукаве проглядывались пыльные следы от скрюченной пятерни, рука до сих пор немного ныла от тяжести тела моей горемычной ноши.
Бабушка открыла дверь, глядя на меня испуганными оленьими глазами, руки ее тряслись, а дыхание прерывалось.
– Оля, Олечка! - она бросилась мне на шею и залилась слезами.
– Бабуль, что происходит? - я испуганно прижала ее к себе.
– Люба звонила, говорит, красная «Лада», ну точно та, про которую ты мне по телефону говорила, - много ли таких из поселка в ночь едет, - в фуру въехала. Водитель на месте погиб...
Немногим позже, когда бабушка, мелко крестясь, приняла сердечные капли, успокоилась, я налила нам горячий чай и мы уселись старенький диван. Было о чем рассказать.
– До столба его проводила, ну и решила обратно двигать: поздно уже стало. Куда дальше побрел - не знаю, но провожать запретил.
– В поле, говоришь, работал? Урожай собирал? - переспросила бабушка, как только я замолчала.
– Урожай... Погоди, какой урожай?! - меня словно током ударило.
Поля ведь в поселке давным-давно застроили коттеджами, работы прекратили и единственным напоминанием о том, что когда-то здесь колосилась пшеница и отливали золотом подсолнухи были лишь мозоли на руках престарелых местных жителей.
– Мужика-то как звали? - вкрадчиво поинтересовалась бабушка.
– Михаил Николаевич - это помню, дедов тезка. А фамилия знакомая какая-то. Розгин, Разин... - развела руками я.
– Неужели Рогозин? - ахнула она.
– Точно, он самый! Рогозин!
– Олечка, - прошептала бабушка, - так тебе покойник не дал на тот свет отправиться. И с собой не прихватил. Михаила-то лет пятнадцать назад похоронили, его машина сбила на нашем перекрестке, когда с поля возвращался.
– Ладан, - ошарашенно проговорила я, глядя в одну точку. Так вот какой запах, исходивший от попутчика, узнать удалось не сразу. - От него пахло ладаном!
Да, тот самый сладковато-землистый аромат, моментально переносящий в атмосферу кладбища, где печальные родственники толпятся у гроба, небо затянуто серыми тучами, пахнет сыростью, а грузный поп, завывая заупокойную литию, размахивает возле пожелтевшего тела покойника кадилом, из которого вылетают колечки дыма.
– Хороший был этот Рогозин, - продолжила бабушка, - не шибко умён, правда, но добрый, спокойный, как удав. И семьи-то у него не было, только старшая сестра, Алла Николаевна, Царствие Небесное. Цветочки ему там положила, чтобы хоть какая-то память осталась. Мужик-то тебя, внученька, от гибели спас, не зря помогать бросилась...
А следующим утром я, опустившись на колени, обматывала вокруг столба тоненькую леску, прижимавшую темно-зеленые стебли свежесрезаных гвоздик к серо-желтому бетону. Солнце ярко светило, южный ветер слегка обдувал лицо, в груди щемило, но на душе было легко и спокойно.
– Спасибо, - возведя глаза в небо, прошептала я, - спасибо...
– Сможем попутчика прихватить? Три дома по Садовой, говорит, - я умоляюще взглянула в мутные глаза водителя.
– Твою ж мать, еще пьяни всякой мне не хватало в машине. Потом салон неделю не отмою! Тащите сами его, - он бодро сплюнул на землю и поднял стекло.
С полминуты мы с новым знакомым смотрели вслед удаляющейся «Ладе», затем я подставила локоть и скомандовала взяться за него. Мужик повиновался.
Его рука была шершавая и холодная, с мозолистыми ладонями и грязными ногтями. Пальцы, как показалось, поражены контрактурой Дюпюитрена - сухожилия не разгибались. Пахло от мужика машинным маслом, асфальтом, жженной резиной и еще чем-то прохладно-сладким, чем-то знакомым, что идентифицировать не получалось.
– Пойдемте, дядя. Не торопитесь, аккуратно. Скажите мне, как доберемся.
Попутчик мой кряхтел, сопел и кашлял, не забывая периодически как следует опираться на мою руку, чтобы кто-нибудь из нас точно рухнул на размытую дождем землю или на полуживую тротуарную плитку, поросшую травой. Так, по крайней мере, ощущалась эта сотня шагов, которую мы сделали.
«Что же руки-ноги-то у тебя не сгибаются, товарищ? Окоченели как будто!» - пронеслось в моей голове.
Мужик, точно услышав эту мысль, пробормотал:
– Совсем деревянный стал. Ноги забыли, как ходить, глаза - как видеть. Жевало моё только вот ворчать не разучилось.
– Говорите прямо как мой дед, покойный Михаил Тимофеевич, - горько усмехнулась я.
– А я - тоже Михаил. Только Николаевич! Рогозин! - радостно сообщил мужик, продолжая о своем. – Вот недавече совсем, с месяц, пока спину мог разогнуть, работали мы в поле, убирали урожай на солнцепеке... А сейчас - ни рыба, ни мясо!
Минуту мы шли молча. Наконец, остановился мужик возле фонарного столба, и резко отпустил мой локоть. В детстве я то и дело смотрела на этот столб. Какая-то страшная авария произошла в том месте, погиб человек - и в память ему некая сердобольная старушка привязала к этому столбу пару искусственных гвоздик. Они быстро выцвели на солнце, покрылись дорожной пылью и колыхались вслед каждому проезжавшему мимо автомобилю.
Через десять лет гвоздики убрали: не хотели пугать счастливых обладателей свежепостроенных коттеджей.
– Дальше мне дороги уже нет, - проговорил мужик. Взгляд его переместился к подножью столба и я вспомнила, как оборачивалась на гвоздики, проезжая мимо них на велосипеде.
– Точно? Может быть, я до дома все-таки вас доведу? - беспокойно спросила я.
– Иди, иди, дальше тебе со мной не надо. Спасибо, дочка, что не бросила там, сам бы я сто лет там мотался, а тут путь известен. Храни тебя Господь, - он поднял голову и махнул мне рукой.
В тусклом фонарном свете я мельком разглядела лицо - широкое, загорелое, с крупным мясистым носом и впадинами под глазами. Такое лицо может быть только у работяги, годами горбатившегося на сборе урожая под палящим солнцем.
Я брела не оборачиваясь. Осталось совсем немного до дома бабушки, куда решено было вернуться до завтрашнего утра. Думала о своем новом знакомом.
Пиджак все еще пах машинным маслом, на рукаве проглядывались пыльные следы от скрюченной пятерни, рука до сих пор немного ныла от тяжести тела моей горемычной ноши.
Бабушка открыла дверь, глядя на меня испуганными оленьими глазами, руки ее тряслись, а дыхание прерывалось.
– Оля, Олечка! - она бросилась мне на шею и залилась слезами.
– Бабуль, что происходит? - я испуганно прижала ее к себе.
– Люба звонила, говорит, красная «Лада», ну точно та, про которую ты мне по телефону говорила, - много ли таких из поселка в ночь едет, - в фуру въехала. Водитель на месте погиб...
Немногим позже, когда бабушка, мелко крестясь, приняла сердечные капли, успокоилась, я налила нам горячий чай и мы уселись старенький диван. Было о чем рассказать.
– До столба его проводила, ну и решила обратно двигать: поздно уже стало. Куда дальше побрел - не знаю, но провожать запретил.
– В поле, говоришь, работал? Урожай собирал? - переспросила бабушка, как только я замолчала.
– Урожай... Погоди, какой урожай?! - меня словно током ударило.
Поля ведь в поселке давным-давно застроили коттеджами, работы прекратили и единственным напоминанием о том, что когда-то здесь колосилась пшеница и отливали золотом подсолнухи были лишь мозоли на руках престарелых местных жителей.
– Мужика-то как звали? - вкрадчиво поинтересовалась бабушка.
– Михаил Николаевич - это помню, дедов тезка. А фамилия знакомая какая-то. Розгин, Разин... - развела руками я.
– Неужели Рогозин? - ахнула она.
– Точно, он самый! Рогозин!
– Олечка, - прошептала бабушка, - так тебе покойник не дал на тот свет отправиться. И с собой не прихватил. Михаила-то лет пятнадцать назад похоронили, его машина сбила на нашем перекрестке, когда с поля возвращался.
– Ладан, - ошарашенно проговорила я, глядя в одну точку. Так вот какой запах, исходивший от попутчика, узнать удалось не сразу. - От него пахло ладаном!
Да, тот самый сладковато-землистый аромат, моментально переносящий в атмосферу кладбища, где печальные родственники толпятся у гроба, небо затянуто серыми тучами, пахнет сыростью, а грузный поп, завывая заупокойную литию, размахивает возле пожелтевшего тела покойника кадилом, из которого вылетают колечки дыма.
– Хороший был этот Рогозин, - продолжила бабушка, - не шибко умён, правда, но добрый, спокойный, как удав. И семьи-то у него не было, только старшая сестра, Алла Николаевна, Царствие Небесное. Цветочки ему там положила, чтобы хоть какая-то память осталась. Мужик-то тебя, внученька, от гибели спас, не зря помогать бросилась...
А следующим утром я, опустившись на колени, обматывала вокруг столба тоненькую леску, прижимавшую темно-зеленые стебли свежесрезаных гвоздик к серо-желтому бетону. Солнце ярко светило, южный ветер слегка обдувал лицо, в груди щемило, но на душе было легко и спокойно.
– Спасибо, - возведя глаза в небо, прошептала я, - спасибо...
Горячий Чай