Страшные истории и мистические истории

Зазвучал зуммер домофона и тяжелая железная дверь, установленная в лихие 90-е выпустила в залитый солнечными лучами двор глубокого старика. Сгибаясь под тяжестью лет, он неторопливо вдохнул майский воздух изобилующий запахами распускающейся липы, бензина от припаркованных машин и, опираясь на клюку, медленно зашагал в мою сторону. "О, нет" - пронеслось в подсознании, сейчас старпер присядет рядом и будет лечить долгими непонятными фразами. Я критично оглядела свой готичный прикид и мельком подумала, сколько мне сейчас придется выслушать по поводу проституции и падения нравов среди молодежи, которая в советское время была не такой. А старик, увидев меня, как по закону подлости оживился и направился в мою сторону. Резко подобравшись, я напустила нарочито пофигестический вид на себя, отгородившись от всего дымом сигареты.

- Здравствуйте, деточка! - Произнес старик, с кряхтеньем присаживаясь рядом на лавочку.
- Здрасте! - нарочито небрежно, произнесла я, тут же пожалев о своей грубости, ибо взор старичка излучал дружелюбие и контактность.
Присев несколько на отдалении, он вытряхнул из кармана пачку папирос и, черканув такими же, как он стародавними спичками, закурил. Мне стало неловко, потому что старик не был агрессивно настроен.
- Иринку ждете, - стряхнув густой пепел папиросы, произнес он.
- Да наверно... - не ассоциируя прозвище, с настоящим именем подруги ответила я.
- А они ещё утром уехали, - сказал старик, - да, наверное, на дачу.

Затушив сигарету об урну, я хотела подняться со скамейки, показав тем самым, что разговор закончен и я ухожу. Но узловатая кисть внезапно легла на мое плечо и старик глядя мне в глаза произнес
- Зачем, зачем вы одевайтесь как ведьмы? Так не надо, неправильно... - и на лице, изъеденном морщинами, проступили слезы. Мне стало не по себе от цепкой хватки и вместе с тем мне было его жалко и я остановилась. - Ведьмы... - произнес старик, - Дьявольское отродье Гарца, Броккен...

- Пожалуйста, если вы не спешите. Не просто так я обратил внимание на ваш наряд. Вы, должно быть, боитесь меня, но не стоит. Я не причиню вам вреда. Позвольте мне в кратком рассказе объясниться, чем вызвано мое несоответствующее общепринятым нормам поведение. Видите ли, мне уже 87 лет, я один из немногих, тех, кто освобождал Германию и Европу от фашистской диктатуры. - Мягко, вместе с тем даже по-отечески он убрал руку с моего плеча, сделав старомодный приглашающий жест.
Немного опешившая от происходящего и вместе с тем заинтересовавшись, я присела обратно на теплую деревянную скамейку. Моргая на меня подслеповатыми глазами, старик ещё не до конца видимо разобрался в моей реакции. Но, видимо, твердо решив, излить свое повествование, нервно поглядывая на залитый солнцем песок и перебирая трость костлявыми руками, начал рассказ, который заинтересовал меня с первых ключевых слов.

Что во время освобождения Германии наш отряд встретил ожесточенное сопротивление остатка немецких войск в районе Магдебурга и нас с тремя ранеными товарищами отправили в тыл на лечение в поселение близ Гарца. Там располагался временный госпиталь. Обстрелы не так тревожили эту горную местность и у наших войск образовалось нечто вроде перевалочного тылового пункта. Местные, достаточно дружелюбные к советским войскам жители, оказывали посильную помощь. Как и многих молодых бойцов меня звал долг и новизна геройского освобождения Берлина, но главфельдшер не давал выписки не одному из наших раненых бойцов, несмотря на боеспособное после ранения состояние. И мы были вынуждены прогуливаться в тихой спокойной местности под присмотром литовских медсестер, шикающих на нас за каждое неровное движение. Дом, в котором располагался госпиталь, был построен, судя по виду в начале-конце XVII-XVIII века. Величественный и просторный, особняк не тронутый войной, лишь скудным уходом за садом выдавал древность и запустение. Чистый горный воздух и отсутствие прямых боевых действий наверняка расслабили наших бойцов. Мы уже были вполне готовы к наступлению. Но предписание РФК не давало нам права участвовать в военных действиях. Скучно шатаясь по саду около особняка, мы грезили подвигами об освобождение народов из-под фашистского ига, только вот подвигов больше чем нарубить дров для кухни и прогулок по горной местности не предвиделось. То, о чем я вам хочу поведать, случилось в ночь с 30 апреля на 1 мая. В нашем госпитале появилась новая медсестра. Молодая и красивая немка из перешедших на нашу сторону оккупантов. С правильными чертами лица, зеленоглазая, стройная и, несмотря на языковой барьер, весьма приветливая, с немецкой педантичностью исполнявшая свою работу. Я как мужчина все же отмечал стройность ее стана и недвусмысленные намеки. - Простите мне неприличные подробности. - Старик явно смутился, но тяжело вздохнув, продолжил рассказ.

Она казалась иногда мне ангелом, настолько свежей и юной, но вместе с тем было что-то неуловимо зловещее в ее красоте. Но я грезил о девушке, оставшейся в моей памяти в копне спутанных светло-русых волос опаленных солнцем и пожарами войны. Стоявшей передо мной в солдатской гимнастерке среди разрушенной деревни Рязанской области. Как сейчас помню ее трогательный, добрый взгляд серо-стальных глаз, она прижимала к груди редкие весенние цветы, собранные мной и сбивчиво говорила о победе и все умолявшей вернуться меня живым. Я писал ей письма, на которые не получал ответа, веря что мои слова, написанные на тыльной стороне обрывков пропагандистских листовок, дойдут до нее и поэтому немецкая рыжеволосая красавица была для меня далеким эфемерным призраком. Но мои молодые товарищи оказывали ей знаки внимания. Девушка, мягко говоря, не отличалась нравственностью и общепринятым воспитанием. Заигрывая и допуская фривольности с моими однополчанами, она смогла соблазнить сразу двух ребят из моей роты, да найдут упокоение их грешные души. Совсем молодые ребята не так часто встречавшие женщин в то тяжелое время, а уж таких, мягко говоря, контактных, были буквально заворожены, молодой, по сравнению с остальным персоналом яркой и красивой женщиной.

В ту памятную ночь желто-рыжая луна ярко светила в окна нашего временного убежища. Неодолимая сила заставила меня встать с грубо сваренной из кусков арматуры больничной кровати. Было светло как днем. Свет луны был такой яркий, что я видел каждую вещь в комнате, оборудованной под госпиталь, будь то бутылка морфина в аптечном стеклянном шкафу или полу-ржавая банка ИРП на тумбочке около койки. Встав с кровати, я накинул китель, прогремевший в ночной тиши лязгом медалей. Напротив меня храпел раненный однополчанин с ампутированной рукой, вздрагивая во сне под непривычно ярким светом луны, шепча иногда обрывки ничего не означавших фраз. Все в комнате насколько хватало глаз, было словно подчеркнуто, а темные предметы были необычайно ярки в бледном свете и первое что бросилось в глаза - две пустые койки. Смутно оглядевшись, я обернулся к широко распахнутому окну и выглянул во двор на неухоженный, залитый лунным светом, небольшой больничный сад. Занавески несмотря на отсутствие сквозняка плавно поднимались, отбрасывая причудливые тени, страх сковал все мои члены от того что увидел и я застыл как камень вцепившись руками в широкий подоконник.

Та самая молодая немецкая медсестра в непривычной для ее должности одежде, на тот момент в кружевном бальном платье, кружилась в лунных бликах, в непонятном манящем танце закидывая голову, а два моих товарища будто слепые и хохоча как безумные, пытались ее поймать. Кружась, она отступала к лесу, своими плавными движениями зовя двух, будто не повинующихся себе моих сослуживцев. Те, делая нелепые попытки догнать ее периодически оступались, падая в грязь после прошедшего утром дождя, но, повинуясь чарующему танцу, видать не в силах, оторвать от роковой красавицы взор, шли за ней даже на корточках. Мне в этот момент стало невыносимо страшно, так как глядя на танец в лунном свете мне невыносимо хотелось присоединиться к товарищам, но не просто спуститься в сад, а выйти в окно, будто это дверь. Я, насколько позволял пронизывающий страх, высунулся в окно и окликнул товарищей по имени-званию, те даже не оглянулись, зато танцовщица, остановившись, подняла на меня взгляд своих зеленых глаз. Полуулыбнувшись необычно яркими, здесь я бы сказал "спелыми" губами, она моргнула пушистыми ресницами, заставляя меня глядеть в бездонный омут ее глаз...

И не было больше ничего, ни неухоженного парка во дворе госпиталя ни товарищей с безумно подобострастными лицами, было только ярко зеленое море ее глаз и я в них тонул. Не осознавая, что я делаю, я сделал шаг в это море и свет луны исчез, парк, товарищи и нелепая танцовщица в бальном платье все растворилось в омуте зеленых глаз ведьмы.

Утренний холод пронизывал насквозь, рассвет неторопливо с трудом проталкивал свет сквозь туман, я лежал среди камней в одном исподнем, прикрытый кителем насквозь мокрым от росы. Рука отказывалась повиноваться, отдаваясь острой болью в плечо и видимо была сломана. С трудом поднявшись, я огляделся, туман ровным покровом застилал горную местность, я явно был на возвышенности. Не особо вдаваясь в подробности, как я здесь оказался, явно в отдалении от госпиталя, смутно припоминая недавнее происшествие, я двинулся вперед сквозь бледную дамку тумана. Громко окликнув товарищей, я прислушался, ожидая ответа, но тишина была такая как на дне морском. Ни зверь, ни птица не издавали, ни звука, рука мерзко саднила, но вдруг я услышал разговор так явственно, как будто находился с говорившими, тет-а-тет. Говорили двое, судя по голосам старуха и совсем юная девушка, речь была явно на немецком, я зычно крикнул и прислушался к ответу, машинально шаря около бедра в поисках не положенной по больничному уставу кобуры. Голоса на миг смолкли, затем возобновились, старуха явно ругалась, а девушка жалобно отвечала. Кутаясь в мокрый от росы китель, я шел на глухой звук разговора и чем выше поднимался, тем отчетливей становились голоса. Туман ближе к вершине рассеивался и я вышел на ровное место, увиденное заставило подняться волосы дыбом. На свободной от всепоглощающего тумана поляне в утреннем свете, будто стеклянный полыхал костер. Два моих товарища, явно мертвые, с распоротой грудиной были растянуты над пламенем на деревянных связанных из веток распорках. Их бледные тела обнаженные, над костром зафиксированные в крестообразном положении, уже дымились, источая запах жженой плоти, а полнолунная рыжая танцовщица сидела на коленях перед уродливой старухой, облаченной, как и она в старинное в кружевах бальное платье. То, что держала в узловатых руках старуха, заставило меня пошатнуться: с человеческого ещё недавно явно бившегося сердца обмотанного кучей кишок, на грязные кружева старинного платья капала кровь. Оглянувшись на меня, старая карга зашипела, а девушка вдруг встала на четвереньки и, изогнувшись как зверь явно приготовилась к броску. В этот момент мне стало настолько страшно, что даже первые ощущения боя на передовой померкли перед этими двумя ужасными женщинами и я, стремглав, бросился от них, спотыкаясь в тумане на горной гряде...

Больше я никогда их не видел, остатки нашего отряда были мобилизованы в наступление на Берлин на следующий же день, а особисты прибывшие по поводу исчезновения двух моих товарищей замяли дело, не предавая огласке. Только немногочисленные местные старики и старушки с тревожным взглядом крестили меня вслед вместе с уходящим, полком двупалым распятием. 9 мая я вместе с остальными вошёл в освобожденный Берлин и все мы плакали и радовались как дети, паля в воздух из различного оружия. Почти никому я никогда не рассказывал этот случай, тая в себе эту историю, видя как внучка моей соседки каждый день одевается, выходя из дома, так как те напугавшие меня в молодости женщины, пока не появились вы. - Знайте, старик уже не глядел на меня, - в вас есть что-то неуловимо знакомое, но пугающее, простите что отвлек вас.

Дед на скамейке все ещё держал потухшую папиросу и устремил наполненный воспоминаниями взгляд в весеннее голубое небо. Смешанные чувства вызвал рассказ ветерана и я, поднявшись, одернула кружевную черную юбку и устремила взгляд ярко зеленых глаз на старика.
- Значит, после синагоги спустились с Броккена и хозяйка вас пощадила? - Вспомнив что-то из прочитанного о Броккенской горе решила я подколоть старика. И тут же пожалела о своих словах.
Дед вздрогнул от слов и оглядел меня с головы до ног, было видно, что моя неудавшаяся шутка, явно не к месту. Ведь, в отличие от меня, он не прочитал о Броккенских ведьмах, а пережил. Вцепившись в клюку, он смотрел на меня и целую, невыносимо долгую секунду мы разглядывали друг друга. Старик, поняв что-то неведомое мне улыбнулся, а на моих глазах проступили слезы.
- С днем победы дедушка! - Произнесла я и, резко отвернувшись, подняв ворот косухи, быстрым шагом вышла из закрытого двора на оживленную улицу прочь...