Он был одинок, молчалив, мечтателен. Он был странным, покинутым всеми, необычным ребёнком. Слишком необычным, чтобы иметь друзей. Его оставили даже родители, впрочем, он их и не знал вовсе. Просто однажды открыл глаза и понял, что живой. Сколько он себя помнил, он был один на один с одиночеством и тишиной. Возможно, он и рад был бы поговорить, да не с кем. Его словно не видели, не замечали. Люди просто проходили мимо, и он смирился с этим.
Бывало, он плакал. И слёзы его, отчего-то, были алого оттенка и отравляли даже самую плодородную почву, будто выжигая всё живое в ней и на ней. И он просто перестал плакать. Научился. А ведь ему было всего пять...
Он замечал, что, иногда, те немногие, кто видел его, в ужасе шарахались в разные стороны или начинали бормотать непонятные слова, от которых, почему-то, невыносимо ломило всё тело, а после, когда удавалось убежать и спрятаться в каком-нибудь подвале, пропахшем гнилью и канализацией, он ещё несколько часов кашлял кровью, проклиная всех вокруг.
Бывало, он плакал. И слёзы его, отчего-то, были алого оттенка и отравляли даже самую плодородную почву, будто выжигая всё живое в ней и на ней. И он просто перестал плакать. Научился. А ведь ему было всего пять...
Он замечал, что, иногда, те немногие, кто видел его, в ужасе шарахались в разные стороны или начинали бормотать непонятные слова, от которых, почему-то, невыносимо ломило всё тело, а после, когда удавалось убежать и спрятаться в каком-нибудь подвале, пропахшем гнилью и канализацией, он ещё несколько часов кашлял кровью, проклиная всех вокруг.